Мандарины – не главное. Рассказы к Новому году и Рождеству

Ночью 30-го июня ему приснился кошмар. Будто он в огромной толпе военных, журналистов, ученых и чиновников наблюдает за стартом ракеты на космодроме Байконур, знакомом ему лишь по фотографиям. Сухой жар степи, огромное белое солнце. В полной тишине ракета отрывается от земли и в таком же жутком раскаленном безмолвии начинает медленно заваливаться набок. И падает. Прямо на толпу. Ударяется о землю в полусотне шагов от Одинцова, переламывается пополам, и все беззвучно тонет в шквале огня.

Когда Одинцов, ошалевший от недосыпа и тяжелого предчувствия, пришел на работу, то первым делом узнал от таких же невыспавшихся, бледных и потерянных сотрудников: весь экипаж «Союза-11» погиб. Три человека. Этой ночью они были найдены в приземлившемся аппарате без признаков жизни.

На конструкторское бюро надолго опустилась выжженная мертвенная тишь из одинцовского кошмара. То есть, конечно, работали, разговаривали о делах, порой даже шутили, но дни тянулись выхолощенные, болезненные, по-предгрозовому душные. Полным ходом шло расследование гибели экипажа. За дело взялось КГБ, искали диверсантов, и всем было не по себе – а вдруг? Вдруг виновных найдут именно в их бюро, хотя это казалось немыслимым, но кто его теперь знает, еще недавно и гибель «Союза-11» представлялась невозможной. Сагарян ходил темный от злости и прямо-таки детской обиды: да как же так, ведь советские космонавты не должны, да что там, не способны погибнуть!

Нарушение герметичности спускаемого аппарата. Об этом заговорили еще в то страшное утро. Лишь несколько часов тому назад экипаж выходил на связь, как раз перед тем, как покинуть орбиту. «Самочувствие отличное», «До скорой встречи на Земле». На время прохождения сквозь плотные слои атмосферы связь, как и положено, прервалась, и больше «Союз-11» в радиоэфире не появился. Замолчал навсегда. Раньше времени открылся вентиляционный клапан. На высоте не четырех километров, а ста пятидесяти. Когда за бортом еще – вакуум. Это маленькое отверстие, диаметром меньше пальца, можно было перекрыть с помощью вентиля, но чтобы добраться до клапана и ручек управления, следовало покинуть кресло. А тут счет идет на секунды, в кабине из-за разгерметизации стоит туман, все заглушает зловещий свист выходящего воздуха, лопаются барабанные перепонки, и сознание меркнет: покинуть кресло – уже непосильная задача; хотя ремни у погибших космонавтов были частично отстегнуты и перепутаны.

И вот теперь в бюро наконец вспомнили про предложение молодого инженера доработать пульт управления. Одинцов – тонкий рот, сжатый в прямую черту, в такую же черту сведенные брови – швырнул на собственный рабочий стол наработки годичной давности. Ненависть к Сагаряну ела поедом, снедала в труху, как ржавчина – металл.

А тот как раз вызвал его к себе. Когда Одинцов вошел в кабинет, Сагарян ругался по телефону: костерил военных, которые требовали, ради сохранения жизни будущих экипажей, одеть космонавтов в скафандры, что уже несколько лет не использовалось. Скафандры в спускаемом модуле – значит, меньше полезного груза, и только два, а не три члена экипажа. И вообще, какие, скажите на милость, скафандры, когда еще Королев обещал отправлять человека в космос «в одних трусах»?

– Это все равно что моряков на подлодке одеть в акваланги! – разорялся в трубку Сагарян. – Так не работают! Это несерьезно!

Бросил трубку, уставился на Одинцова.

– Так, садитесь!

Одинцов прохромал поближе и остался стоять.

– Григорий Авакович, помните, я еще год назад предлагал доработать пульт управления, чтобы экипажу не пришлось отстегиваться от кресел? Почему вы тогда не прислушались? Почему вы вообще никогда не обращаете внимания на мои предложения?

– Еще и вы будете из меня жилы тянуть! Да когда ж вы наконец прекратите лезть не в свое дело?!

– Это, значит, не мое дело? – еле слышно переспросил Одинцов, уставившись холодными, серебристо-белыми глазами в черные, навыкате, глаза начальника. – То, что погибли наши космонавты, – не мое дело? А что тут тогда вообще мое дело? Если вы мне не даете работать! По вашей вине погиб весь экипаж!

– Что-о?!

– Это вы убили космонавтов, Григорий Авакович, – выговорил Одинцов помертвевшими от ненависти губами, с таким ощущением, будто с разбегу прыгает в крутой кипяток.

Как Сагарян на него матерился! Это была ругань такого калибра, от которой трескается краска на стенах, отваливается штукатурка, и вянут цветы на подоконниках. Секретарша Сагаряна (крупная и мужеподобная «грация», как ее звали остряки бюро), уже помногу раз слышавшая все, что способна породить человеческая фантазия по части сквернословия, еще неделю восхищенно делилась в курилке отборными выражениями с любопытствующими. Вообще, скандал получился безобразный.

– Ну идите, расскажите еще кагэбэшникам, кого я, по-вашему, убил! – злобно предлагал Сагарян.

– Я, знаете ли, подобным не занимаюсь, – огрызался Одинцов, понимая, что конец, в этом бюро ему жизни не будет и передовых космических разработок, вероятно, не будет тоже.