Мандарины

— Любой другой вы бы помогли.

— Я терпеть не могу, когда вы теряете голову.

— Думаете, я делаю это нарочно? Думаете, это легко — жить с человеком, которого любишь и который тебя не любит?

Он остался сидеть в кресле и не собирался больше бежать, но я знала, что он не выдавит из себя ни слова, чтобы положить конец этой сцене, хотя мы оба так в этом нуждались; конец надлежало придумывать мне. Я бросала слова наугад:

— Я здесь только из-за вас, у меня кроме вас — никого! Если я вам в тягость, что со мной будет?

— Рыдать только потому, что мне не хочется разговаривать, когда вы того желаете, — это глупо, — сказал он. — Неужели надо выполнять все ваши желания?

— Ах, вы слишком несправедливы! — отвечала я, вытирая глаза. — Это вы пригласили меня провести лето с вами, вы говорили, что рады тому, что я здесь. Значит, вы не должны быть таким враждебным.

— Я вовсе не враждебен. Когда вы начинаете плакать, мне хочется уйти, вот и все.

— Не так часто я плачу, — возразила я, теребя свой носовой платок. — Вы не отдаете себе отчета. Иногда кажется, будто я ваш враг, будто вы опасаетесь меня, мне это неприятно.

Льюис усмехнулся:

— Я действительно немного опасаюсь.

— Вы не имеете права! — сказала я. — Я прекрасно знаю, что вы меня не любите; никогда больше я не попрошу вас ни о чем, похожем на любовь; я стараюсь изо всех сил сохранить между нами хорошие отношения.

— Да, вы очень доброжелательны, — сказал Льюис. — Но как раз поэтому я и опасаюсь вас. — Он разгорячился: — Ваша доброжелательность — это и есть самая опасная ловушка! Именно таким образом вы провели меня в прошлом году. Защищаться от кого-то, кто на вас не нападает, кажется нелепым, ты и не защищаешься, а когда опять остаешься один, сердце снова в полном смятении. Нет. Я не хочу, чтобы это повторялось.

Я встала, сделала несколько шагов, пытаясь успокоиться. Ставить мне в упрек мою доброжелательность — это все-таки чересчур!

— Я не могу нарочно быть неприятной! — сказала я и добавила: — Вы действительно ставите меня в затруднительное положение. Если так, то я вижу лишь один выход: мне надо уехать.

— Но я не хочу, чтобы вы уезжали! — возразил Льюис. Он пожал плечами: — Мое положение тоже далеко не простое.

— Знаю, — сказала я.

Я решительно не могла сердиться на него. Он хотел оставить меня подле себя навсегда, а я отказалась, и если сегодня его настроения были переменчивы, а желания противоречивы, мне не следовало этому удивляться; люди неизбежно вступают с собой в противоречия, когда вынуждены хотеть не того, чего хотят.

— У меня нет желания уезжать, — сказала я. — Только не надо меня ненавидеть.

— До этого мы не дошли! — улыбнулся Льюис.

— Только что вы готовы были оставить меня умирать на месте, и пальцем не пошевелив.

— Верно, — согласился он. — Я и пальцем не смог бы пошевельнуть. Но это не моя вина: я был парализован.

Я подошла к нему. Раз уж мы начали разговор, мне хотелось воспользоваться этой возможностью.

— Напрасно вы меня опасаетесь, — сказала я. — Есть одна вещь, которую вы должны знать: я на вас не сержусь и никогда не сердилась за то, что вы меня разлюбили. Нет причин, чтобы вы с неприязнью относились к тому, что я о вас думаю, в душе моей нет ничего такого, что могло бы быть вам неприятно.

Я умолкла; он смотрел на меня с некоторой тревогой; его пугали слова, меня тоже. Я видела слишком много женщин, которые при помощи слов пытались усмирить страдания своей плоти; я знаю слишком много таких, кому, к сожалению, удалось снова завлечь в постель одурманенного фразами мужчину; какой ужас — женщина, которая из сил выбивается, чтобы, обращаясь к разуму мужчины, заставить его коснуться ее тела. Поэтому я только добавила:

— Мы друзья, Льюис.

— Разумеется! — Он обнял меня, прошептав: — Сожалею, что был так жесток.

— Сожалею, что была такой глупой.

— Да! До чего глупой! Однако мысль была неплоха: почему бы вам действительно не пойти и не лечь в канаву?

— Потому что вы не пошли бы туда за мной. Он засмеялся:

— Послезавтра я сообщил бы в полицию.

— Вы всегда в выигрыше, — сказала я. — Это несправедливо: никогда я не могла бы заставить себя страдать два дня или попытаться заставить вас страдать хотя бы час.

— Да, правда. Не так много злости в этом бедном сердце. И не слишком много благоразумия в этой голове.

— Потому-то и надо быть добрым ко мне.

— Я постараюсь, — сказал он, весело прижимая меня к себе.

С этого момента мы стали ближе друг другу. Когда мы гуляли по пляжу, когда лежали на солнце или слушали по вечерам пластинки, Льюис доверчиво разговаривал со мной. Наше взаимопонимание возрождалось; он больше не боялся обнять или поцеловать меня. Два или три раза мы даже занимались любовью. Когда мои губы почувствовали прикосновение его губ, сердце мое отчаянно забилось: поцелуи желания так похожи на поцелуи любви! Но мое тело быстро спохватилось. Речь шла всего лишь о кратком супружеском совокуплении, событии столь незначительном, что трудно понять, как великие идеи сладострастия и греховности могли когда-либо ассоциироваться с ним.