Мандельштам, Блок и границы мифопоэтического символизма

Гумилев в своем отзыве о «Камне» 1913 г. отмечает разделение книги Мандельштама на два «резко разграниченные отдела: до 1912 г. и после него»179. Позднее в рецензии на «Камень» 1916 г. он неточно (по крайней мере в строгом композиционном смысле) продолжает называть стихотворение «Нет, не луна…» точкой перелома: «С этой поры поэт становится адептом литературного течения, известного под названием акмеизма»180. Как я подробнее покажу в следующей главе при помощи анализа четырех стихотворений, относящихся к символистскому «взмаху» маятника, в «Камне» 1916 г. Мандельштам демонстрирует не чудотворное обращение в акмеистическую веру, а затяжную борьбу акмеизма и другой художественной системы, сохраняющей свое влияние на поэта. Видимо, с точки зрения Мандельштама конца 1915 г., таким и был его опыт. К тому времени победно акмеистическое стихотворение «Notre Dame» нельзя было считать даже условным итогом его поэтического развития, и новая открытость поэта элементам символистской поэтики становилась все более очевидной181.

***

Раскачивающийся в центре «Камня» 1916 г. маятник иллюстрирует внутреннюю борьбу поэта, разрывающегося между двумя поэтиками. Однако описанная композиционная структура является такой же эстетической реконструкцией его поэтической эволюции, как и резкий переход от символизма к акмеизму в издании 1913 г. Следовательно, в маятниковой структуре, составляющей основу сборника Мандельштама, мы видим не только борьбу, но и эстетическую игру поэта со своей дистанцированностью от символизма и своей связью с ним.

ГЛАВА 5 БОРЕНИЕ С ВЕРОЙ

В этой главе я более внимательно рассмотрю четыре стихотворения, относящиеся к символистскому полюсу мандельштамовского «маятника». Закономерным образом, учитывая, что «символизм немыслим без своей религиозной претензии»182, те стихи Мандельштама, которые демонстрируют активное преодолевание символизма, разнообразно отражают и религиозную тематику. В этих стихах метафизика зачастую тесно связана с повествовательными структурами, поэтическая реализация которых опосредована тонкой, почти невесомой иронией, обретающей свою силу через проблематизацию – но не снятие – иерархий и дихотомий, организующих символистское мировоззрение.

Так, в стихотворении «Образ твой, мучительный и зыбкий…» символистская доктрина «живого слова» подвергается испытанию непроизвольным кощунством и «амбивалентной иронией». В «Пешеходе» Мандельштам переворачивает «ересиографию» символистов, обнажая их отступления от «веры». В «Паденье…» борение поэта с религиозной верой, хотя и не жертвуя своим поверхностным значением, одновременно служит развернутой метафорой для внутренней борьбы поэта с символизмом и ведет к обновлению стертых символистских понятий. Наконец, в «Айя-Софии» Мандельштам присваивает для акмеизма символистское святилище и «внутреннюю бездну», которую оно бережет для настоящего и будущего.

Амбивалентная ирония и Слово

Если у младших символистов поэтическое слово в идеале существует в напряжении между «здесь» и «там», то в отдельных стихотворениях Мандельштама, особенно в 1912 г., напряжение создается благодаря новой двусмысленной бинарности, в которой на один полюс помещается символистское просвечивающее слово, а на другой – слово, напрочь лишенное возможности потусторонней репрезентации. Такая новая ориентация позволяет поэту эффективно противостоять гегемонии этой системы изнутри. Просто писать «посюсторонние» стихи означало бы оставаться в сфере символистских концепций искусства, быть псевдореалистом. Писать иронические стихи, травестирующие символистские идеалы, – значит в лучшем случае работать вполне в символистском режиме, а в худшем – считаться плохим эпигоном символистов с их собственными ироническими шедеврами. Вместо этого Мандельштам производит сдвиг оси, на которой порождается напряжение слова, развертывая свойственную ему «амбивалентную» иронию183.

Как показала Ирина Паперно, стихотворение «Образ твой, мучительный и зыбкий…» ставит под вопрос символистскую дуалистическую концепцию живого «слова-символа» и мертвого «слова-термина», касаясь актуального для того времени спора вокруг ереси «имяславия»184. Православные монахи с Афонской горы понимали имя Бога как самого Бога, «так что произнесение его [имени] влекло за собой его [Бога] непосредственное присутствие»185. Нужно было повторять «молитву Иисусову»: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного»186 – снова и снова, до тех пор пока имя не «теряет свою внешнюю словесную оболочку, перестает произноситься вслух, а затем и про себя и, „срастившись с дыханием“, в безмолвии пребывает в сердце молящегося»187. Вот стихотворение Мандельштама: