Мандолина капитана Корелли

– Он хороший человек. Он понимает, что попал в скверное положение. Молись об освобождении острова, Пелагия, потому что тогда все станет возможным.

Пелагия поднялась и взяла жестянку с табаком.

– Мед и бренди? – тихо спросила она, и отец кивнул.

– Всё, что я говорил, не должно тебя унижать, – сказал он. – Я не хотел тебя расстроить. И я был молодым когда-то.

– Значит, в твое время не все было по-другому, – колко бросила она, выходя из комнаты.

Отец удовлетворенно улыбнулся этой парфянской стреле и с большой опаской пососал трубку: дерзкий ответ означал, что дочь не чувствует себя униженной. Возможно, отцом быть легче, чем историком. Он повернулся к пачке бумаг и написал: «Остров перешел в руки Византийской империи, которая имела достоинство быть греческой и недостаток – быть византийской».

48. «Ла Скала»

– Это правда, Антонио, – кое-кто из твоих солдат занимается вымогательством, и по моему мнению, и по мнению моих собратьев-офицеров, это сильно бросает на вас тень. Не на тебя лично, а на итальянскую армию. Это так же позорно, как тот памфлет о Дуче, который все читают. Это часть всё той же болезни.

Корелли обернулся к Карло.

– Это правда – что Гюнтер говорит?

– Меня не спрашивай. Спроси лучше у грека.

– Доктор, – окликнул Корелли, – это правда?

Доктор вышел из кухни, где тщательно правил лезвия старых скальпелей на точильном камне, и спросил:

– Что – правда?

– Что некоторые наши солдаты покупают у голодных вещи за пайковые карточки, а потом какие-то другие люди приходят и конфискуют карточки, потому что они приобретены незаконно.

– Это не «какие-то другие люди», – сказал доктор, – это просто другая половина той же банды. Всё идет по идеальному кругу. Стаматиса вот так вот нагрели на прошлой неделе. Он лишился ценных часов и двух серебряных подсвечников, а кончилось тем, что и ни пайковых карточек, и в животе так же пусто, как прежде. Весьма оригинально. – Доктор повернулся уходить, но остановился. – И вот еще что: ваши солдаты воруют у людей с огородов. Как будто все мы не умираем от голода.

– Мы, немцы, так не делаем, – самодовольно сказал Гюнтер Вебер, получая удовольствие от небольшого schadenfreude [153]на счет Корелли.

– Немцы петь не умеют, – не к месту парировал Корелли. – Во всяком случае, я потребую расследования. Я положу этому конец. Это очень плохо.

Вебер улыбнулся:

– Ты славишься тем, что хорошо защищаешь права греков. Иногда я думаю, а понимаешь ли ты, для чего ты здесь.

– Я здесь не для того, чтобы быть сволочью, – сказал Корелли, – и если быть совсем откровенным, чувствую я себя тут неважно. Стараюсь думать, что я здесь в отпуске. У меня нет твоих преимуществ, Гюнтер.

– Преимуществ?

– Да. У меня нет преимущества думать, что другие расы хуже моей. Я не чувствую, что у меня есть на это право, вот и всё.

– Это вопрос науки, – сказал Вебер. – Научный факт изменить нельзя.

Корелли нахмурился.

– Науки? Марксисты считают себя учеными, но они верят в совершенно противоположное твоему. Ладно, оставим науку. Она здесь не к месту. Нравственный принцип – вот чего нельзя изменить, а не научный факт.

– Мы расходимся во мнении, – добродушно сказал Вебер, – для меня очевидно, что этика, как и наука, со временем меняется. Этика изменилась из-за теории Дарвина.

– Ты прав, Гюнтер, – вмешался Карло, – но никто не обязан принимать это. Мне это не нравится, и Антонио тоже, вот и всё. И наука занимается фактами, а нравственность – духовными ценностями. Это не одно и то же, вместе не растет. Никто не сможет отыскать духовность на стеклышке микроскопа. Может, и правда, что, например, евреи – вредные, что они ниже нас, – откуда мне знать? Но разве это означает, что мы должны относиться к ним несправедливо? Я такого рассуждения не понимаю.

– Помнишь, – сказал Вебер, откидываясь на спинку стула, – как ты наставил на меня пистолет, когда я хотел долбануть прикладом эту куницу из-за ее шкурки? И я не убил ее. Правда, я не знал, что она домашняя. С пистолетом я спорить не мог. Вот это – новая нравственность. Силе не требуются оправдания и не нужно объяснять причины. Это – дарвинизм, как я уже сказал.

– Пусть уж оставит причины для истории, – сказал Корелли, – а иначе он обречен. Это еще и вопрос собственного душевного покоя. Помнишь, когда тот бомбардир попытался изнасиловать девушку, которую якобы исцелило чудо? Мину, так ее звали, кажется. Ты понимаешь, почему я тогда так поступил?

– Это когда ты заставил его стоять на солнце по стойке «смирно» безо всего, только в каске и с ранцем?

– С ранцем, набитым камнями. Да. Я сделал это, потому что представил, что та женщина – моя сестра. Я поступил так, потому что, когда он хорошенько поджарился, я почувствовал себя гораздо лучше. Вот моя нравственность. Я заставляю себя представлять, что это касается меня.

– Ты добрый человек, – проговорил Гюнтер. – Я это признаю.

– Между прочим, я не дал тебе пристукнуть Кискису, чтобы спасти твою жизнь, – сказал Карло. – Если бы я тебя не удержал, Пелагия бы тебя убила.