Мангыстауский фронт

«…В могильной тишине поднялись мы на плато. Ужасный вид открылся нам — то был камень».

А несчастная судьба Бековича-Черкасского? Его голову на пике с конским хвостом пронесли по пескам в Хиву. «Кто это? — спрашивали встречные караванщики. — Кафыр[28], посол Московии Бекович!» — отвечал охрипший от пыли и ветра глашатай.

Потерял девушку! Уперся в какие-то книги. Осел! Твою голову надо тащить по пескам… Убить мало!

Жалел спускался по ступеням осторожно, будто шел по клавишам. Если окончатся на четное число — вернется и снова позвонит. Если на нечетное? Тоже вернется. Зачем же спускаться? И когда ты повзрослеешь? Правильно брат говорил: тебе еще надо в детсад походить для общего развития…

Двадцать семь… Тридцать четыре… Сорок одна… У-у-уф, последняя! Не везет. Он сел у подъезда на скамейку. Перед глазами плыла тихая тополиная улица. Откуда-то доносилась музыка. Одна и та же пластинка. «Одесский порт в ночи простерт. Огоньки за Пересыпью светятся…» — дразнил уверенный мужской голос. Где-то далеко хлопнула дверь. Заплакал ребенок.

«Я буду ждать и тосковать, если ты не придешь на свидание…»

Ждать, тосковать, догонять… Обычные глаголы. Простучали каблучки. Остановились рядом.

— Ну что вы тут сидите? Пойдемте к нам. Мама манты готовит.

Так они окончательно познакомились…

«Самолет идет на снижение… Пристегнуть ремни… от курения… плюс тридцать восемь…» — механически проговорила бортпроводница. За окном косо неслась желто-серая земля. Отдраена дверь. Пахнуло жаром, как из печки. Голая земля. Охра, сурик, немного белил. Ни пятнышка зелени. Пассажиры спускались по трапу с облегчением: твердь!

Жалел вышел последним, остановился, достал сигарету.

— Гражданин! У самолета курить запрещается!

…Это ему? Стюардесса?! Неужели на свете существует такой въедливый голос?

— Вы что, оглохли?

Он рысью вынесся из самолетной тени.

«Так тебе и надо: не верь улыбкам. Еще урок…»

Жалел пересек поле и остановился на краю, ослепленный. Солнце, родное солнце Мангышлака хлынуло на него мириадами лучей, вобрало в себя, растопило, закружив в живом, ласковом, нежном потоке. Неужели может быть так хорошо!

Иногда он думал, что, верно, в тот день, когда впервые увидел мир, мать вынесла его из кибитки на такой же слепящий свет. Сколько он помнил себя — солнце всегда было ему матерью, как бы постоянным напоминанием о той, родившей его, которой он не помнил. Студеной ли зимой, когда солнце, легкое, почти невесомое, заглядывало в подслеповатое окно. Весной ли, когда, мягкое, живое, словно дыхание ягненка, оно грело, проникая сквозь рубаху. Или летнее, светозарное, щедрое, кажется и не уходящее с небосклона — так коротки ночи. И наконец, осеннее, с его неживым, бесполезным теплом.

Жалел зажмурил глаза, чувствуя сквозь веки, как льется на него, согревая каждую клеточку, родное солнце. Так ребенком, ожидая подарка или какого-нибудь чуда, о котором мечтал, стоял он, замерев, веря и не веря в приближение счастья. Кажется, откроешь глаза — и чудо исчезнет. Была ли это ящерица, бегущая по песку? Глиняная лошадка? Детское седло, которое сделал отец… Он уже не помнил. Осталось только воспоминание о счастье.

Прекрасный мир — мир света, чистого песка, белого камня, упругой глины — открылся перед ним, едва приоткрыл веки. В раскинувшейся до горизонта земле не было ничего лишнего: одни лишь плоские, бугристые или узловатые мышцы-пласты, прикрытые тонкой кожей наносов. Кое-где мускулы разрывали покров, и тогда обнажалась их мощь, скрытая энергия, напряжение плоти. Жесткий поток света словно рентгеновскими лучами пронизывал непрозрачные тела, выявляя их строение, подлинный цвет, назначение. Голубоватая верблюжья колючка, рядом с которой стояла нога в грубом башмаке, была соткана из гибких, прочных волокон. Муравей, тащивший песчинку, был искусно склепан из медных шаров и полушарий, идеально подогнанных друг к другу. Знакомое здание аэропорта, куда он столько раз возвращался, прилетая из экспедиций, сияло тончайшим розовым светом, словно те миллионы перламутровых созданий, что навсегда застыли в ракушечнике, передали свой таинственный, мерцающий огонь. Самолет, стоявший на взлетной полосе, подрагивал от нетерпения, готовый вот-вот взлететь. Он казался живым трепетным существом, которому прирастили ненужные колеса: они-то и держали его на земле, не давая подняться в небо.

Привыкая к солнцу, Жалел медленно шагал к зданию аэропорта.

«Наверное, нечто похожее переживал и брат, возвращаясь из госпиталя, — думалось ему. — Халелбек рассказывал. А мне казалось, что брат придумывает…»

Проехал бензовоз. Шофер, высунувшись из кабины, крикнул рабочему в комбинезоне, облапившему толстый змеящийся шланг: «Копаешься, Смаил! Сейчас пассажиров приведут, а мы и не начинали…»