Мани и манихейство

Он хочет спасти в Адаме свой собственный Нус, или, вообще говоря, свою собственную душу. Своим зовом он пробуждает Адама от смертного сна, встряхивает его, открывает ему глаза, выпрямляет его, проводя обряд изгнания демонов, которыми он одержим, показывает ему заключенную во всей материи и страдающую душу света, раскрывает ему его двойственное происхождение, ибо его тело происходит от демонических сил, а его дух или его душа, то есть его духовный принцип — из небесного мира света. Он сообщает ему спасительное знание, гнозис, знание о том, что было, что есть и что будет. Последнее представляет собой индоиранскую формулу, которую мы обнаруживаем уже в древне-индийской литературе и которая вновь появляется в зороастрийском катехизисе. Впрочем, вся эта картина, вплоть до отдельных выражений, точно следует образцу, которым мы располагаем в пробуждении Адама (души) в мандейской литературе (ср. Ginzд, s. 34, 2Iff., 112, 14ff., 550, Iff.).

«И тогда исследовал Адам сам себя и узнал, кто он», гласит рассказ, приведенный Феодором бар Конай.

Он говорит:

Увы, увы создателю моего тела и тем, кто сковал мою душу и мятежникам, поработившим меня!

Выражение «мятежники» вновь появляется в мандейской литературе как обозначение демонических сил, враждебных миру света, и даже переходит в словоупотребление Корана (ср. также ниже с. 142).

Мы обнаруживаем ряд параллельных сцен: зов Духа Живого, пробуждающий Первочеловека; пробуждение Адама благодаря Сыну Бога (Ормазду-Иисусу), Сиянию Света, напоминание, которое спаситель обращает к человеческой душе, опутанной оковами материи. Пробуждение Первочеловека происходит в области макрокосма, пробуждение же индивидуального человека — в сфере микрокосма. Между ними находится пробуждение Адама, в котором в потенциальном бытии объединены все микрокосмические человеческие души.

Битва, падение, смертный сон, пробуждение, диалог, возвращение Первочеловека и человеческой души вместе составляют ряд действий, протекающих подобно актам в ритуальной драме. Эта ритуальная драма тысячелетиями разыгрывалась в Месопотамии. Мы имеем в виду исчезновение и возвращение умирающего и воскресающего бога Таммуза, которое изображается здесь. Как воитель, выступающий во вражеские земли, он снисходит в царство смерти, которое завладевает им. Погруженный в смертный сон, он лежит в подземном мире, окруженный дикими зверями и демоническими существами. Иштар, его любимая, отправляется спасать его. Своим зовом она пробуждает его; между ними разворачивается диалог. Она поднимает его, освобождает из-под власти царства смерти, и он с триумфом возвращается к миру живых.

Эта древняя ритуальная драма повлияла на описание процесса освобождения не только в манихействе, но и в сирийском христианстве. Религии, укоренившиеся в Месопотамии, не могли совершенно избавиться от влияния культуры древнего населения. Драма Таммуза предоставляет отправную точку для мифа освобождения, созданного Мани. Однако она служит лишь промежуточным звеном, так как толкование драмы освобождения происходит из индоиранской спекуляции, которая наделяет древнюю восточную драму освобождения глубоким философским смыслом.

Зачастую, может быть, сложно в деталях определить, что в мифологических картинах и символах происходит из Месопотамии и что в конечном итоге восходит к индоиранскому миру. Это можно проиллюстрировать парой примеров.

В Майтрейе-Упанишаде (IV, 2) говорится о человеке, что он, лишенный своей свободы, находится как бы в тюрьме. Его окружает много ужасного. Как хмельной напиток опьяняет его напиток ослепления. Как глубочайшей тьмой ослеплен он страстями. Как укус змеи ранил его укус чувственного мира.

Все эти картины вновь появляются в манихействе. Однако их обнаруживают уже в месопотамской религии, прежде всего в культе Таммуза. Поэтому тем легче эти образы и символы могли получить распространение. Мани не сам создавал эти выражения. Они существовали задолго до его времени и получили свою символическую значимость, вероятно, уже несколькими столетиями ранее.