Мани и манихейство

Небесная дева, которая воплощает деяния земного человека и качества и облик которой соответствуют этим деяниям, обозначается в зороастрийских текстах как kuniSn= «образдействий» умершего. Соответственно, в одном манихейском фрагменте высшее Я представлено как «его собственный образ действий». Эта деталь чрезвычайно показательна.

Одежды, которые, по манихейским представлениям, даруются восходящей душе, играют большую роль в средне-иранских зороастрийских, так же, как и в гностических текстах иранского происхождения, прежде всего в Песне о жемчужине. Таким образом, этот символ манихейство также взяло из иранского или иранизированного гностицизма.

Собственные добрые дела со времен Ригведы (X 14, 8) обозначаются в индо-иранской религии как сокровище на небесах, и поэтому высшее Я, daлnв(dлn), можно назвать также казначеем. Так как роскошные одеяния умершего являются л ишь еще одним си мволом этих дел, в Песне о жемчужине хранители одеяний тоже называются казначеями. В манихействе некоторые «избранные» считаются «казначеями благословенной матери» (МП), так как они суть управляющие добрых поступков.

Этот краткий обзор отдельных понятий общего для манихейства и гностицизма искусственного языка познакомил нас с главными чертами индивидуальной эсхатологии манихейства в том, что касается душ праведников. Для душ прочих людей Мани — вероятно, под влиянием буддизма, хотя мы можем предположить и нео-пифагорейские истоки — учил о блужданиях души. Для обозначения этого блуждания он использует в коптских текстах характерное выражение, а именно греческое слово μεταγγισμός, которое означает как переплавку, так и перековку. За таким употреблением этого слова лежат, вероятно, древние индоиранские представления о человеке как творении небесного кузнеца. Человек закаляется в огне, так что он может быть подвержен процессу обновления в горящей печи. Осетинские рассказы о боге молнии Батрадзе развивают ту же тему.

Перспективы индивидуальной эсхатологии у манихеев не гармонируют с перспективами общей эсхатологии. Это можно объяснить тем, что не только человеческие души несут в себе искру вечного света. Мы уже имели возможность установить, что некоторое утраченное и еще не возвращенное количество света рассеяно во всей природе, в растениях, в деревьях и плодах, так же, как в животных и людях. Эта Душа Живая отождествляется манихеями со страдающим Иисусом, Иисусом Патибилисом, элементом низкого в природе «Иисуса Светозарного», с той частью его природы, которая была распята в Материи и абсолютно переплелась с миром телесного. В деревьях, в которых, по манихейским воззрениям, сконцентрирована особенно большая часть светлой субстанции, они видят крест для Иисуса. Фауст говорит, что «Иисус, Жизнь и Спасение людей, повешен на каждом дереве». Страдания и распятие исторического Иисуса является лишь случайностью, индивидуальным моментом в космической драме страдания и спасения, в центре которой находится Иисус Патибилис. Фауст выражает эту мысль следующим образом: «Мы повсюду наблюдаем мистическую привязанность Иисуса к его кресту, отчего проявляются раны страданий, над которыми страдает наша душа» (Contra Faustum XX 2; XXXII 7).

Мироздание, таким образом, рассматривается как различные стадии страданий бога, который является своим собственным спасителем. История спасения человечества одновременно есть рассказ о спасении этого бога; ибо бог тождествен душам всех людей. Этот процесс освобождения протекает чрезвычайно медленно и никогда не достигает настоящего завершения: гармоничного собирания заново всех частиц света и их воссоединения в светлом мире. Ибо прежде чем эта цель будет достигнута, настанет конец света. Он начнется с ряда тяжелых испытаний, точно такого же рода, который характеризовал апокалиптические спекуляции в Иране, на Ближнем Востоке, в позднем иудаизме и в христианстве. Подобный материал Мани в изобилии заимствовал напрямую из так называемого синоптического Апокалипсиса (Марк 13, Матфей 24 и Лука 21). Между тем определенную часть можно, очевидно, вывести из иранской апокалиптики. Так, в одном тюркско-манихейском фрагменте о последних днях говорится, что они наступят, когда появится лже- Митра. Он ездит на быке, а его знаком является война. Из разных традиций мы знаем, что Митра действительно ездил на быке. Из этого места также выясняется, что эсхатологическим противником бога-спасителя Митры выступал лже-Митра (ср. Т. М. 180).

Эпизод слже-Митрой, вероятно, принадлежит к так называемой «Великой Войне», апокалиптической заключительной драме, которая в особенности явственно отражена в коптских «проповедях». Название «Великая Война», впрочем, Мани заимствовал из иранской апокалиптической терминологии, так как это выражение используется именно в зерванитской апокалиптике (artпk i vazurg, Zдtspram XXXIV 52).