Маньяк Гуревич

Между прочим, взрывоопасное воображение Гуревича, вопреки предсказаниям папы, с возрастом никуда не испарилось, наоборот – впоследствии оно обеспечивало Гуревичу трогательные и волнующие воспоминания самой первозданной силы. Как иначе объяснить его невольные слёзы при виде очередной наряженной ёлки и очередной Снегурки, явно вторичного происхождения? Да-да, на всех этих детских праздниках на глаза у взрослого Гуревича наворачивались слёзы, и кто-то из детей, кто сидел поближе, нырял ему под руку и спрашивал мерзким шёпотом:

– Па-ап, ты плачешь?

* * *

…Но той зимой, на каникулах в четвёртом классе, когда Сене исполнилось десять лет (да, первая десяточка прокатила!) – с «ёлками» наметилось некоторое ведомственное оживление. Возможно, в недрах Министерства образования, или кто там отвечал за наше счастливое детство, произошла какая-то подвижка в сторону всеобщего ёлочного равноправия. И к этим самым «ёлкам» подоспела особенная, нарядная такая зима: белый-белейший, хотелось даже сказать белоснежный, снег на фоне жёлтых, с белыми колоннами зданий, чёрная графика чугунных решёток и голых чёрных ветвей, искристый свет фонарей… и с самого утра – ожидание праздника. Во дворе их дома на детской площадке большие ребята налепили из снега всякие чудеса: крепость крестоносцев, пещеру с животными, целую семью снеговиков, и каждый день кто-то выносил из дома лейку с подкрашенной водой и поливал всю эту скульптурную группу. Выходишь во двор по дороге в школу и попадаешь в розовую-марганцовую, или зеленоватую от зелёнки, или голубоватую от синьки сказочную страну…

Той зимой просто не могло не случиться чуда, и оно случилось: у внучки маминой пациентки совпали две «ёлки» – в Союзе композиторов и в Аничковом дворце, который тогда был Дворцом пионеров. Недели две ещё несчастная композиторская внучка металась, выбирая между особняком Монферрана и главной в городе «ёлкой»… Наконец однажды вечером мама принесла и выложила перед сыном конверт с красивой открыткой-приглашением. «Это, конечно, полная чушь, для грудничков, – сказала мама, – но постарайся не потерять: там открытку обменивают на подарок».

Сеня еле дождался этого дня! В особняк Монферрана, что на Большой Морской, поехал сам – родители уже считали его большим парнем. Приехал пораньше и в роскошный вестибюль, украшенный гирляндами, шарами, цветными флажками, вошёл из самых первых. Сдал в гардероб куртку, получил номерок… Конверт с приглашением был зашпилен булавкой в кармане отпаренных утюгом школьных брюк – чтобы не потерять его в беготне и хороводах. Потеряешь – хана; Сеня даже представить такое боялся.

Особняк Союза композиторов привёл Сеню в восторженный ступор: это здесь, именно здесь в его воображении разыгрывались все романы, все королевские балы и приёмы, все дуэли двух его мушкетеров-Петрушек! Именно таким он представлял себе обиталище французской знати: дубовые, винтом закрученная лестница, черно-белый шахматный пол в вестибюле, гостиная, обитая жёлтым солнечным штофом…

Ему хотелось пробежаться по коридорам и лестницам, заглянуть во все комнаты и углы… Но он стоял, притиснувшись к закрытым резным дверям в зал, придерживая карман с пришпиленным пригласительным билетом, боясь пропустить тот первый миг, когда дверь отворится… И вот резные створы под его плечом дрогнули, крякнули и распахнулись, и открылся зал с камином, с высоченной, под потолок, красавицей-елью. Заиграла музыка, и нарядные дети – счастливые обладатели композиторской родни – хлынули туда, прямо в сердце праздника. Сеню закрутил-завертел вихрь эмоций. Нет, «вихрь эмоций» – это папа так говорил, это позднейшие наслоения памяти. В те минуты в груди у Сени пузырился вулкан восторга и любви, счастливый такой оркестр, и он вскрикивал от счастья, и вместе со всеми пел, и вызывал Снегурку – а та была не пыльная и пожилая, как обычно, а грациозно-танцевальная, юная, с певучим низким голосом.

А ещё Сене ужасно понравился Волк, похожий на Д́Артаньяна в синем камзоле, только с хвостом, – весёлый чернобровый Волк, он так смешно выкрикивал реплики: «Вебята! – восклицал, – пвавда же, меня водят за нос?! Я, пожавуй, вассевжусь и буду вычать!». Вот такой симпатичный был Волк, и все понимали, что он не злой, а добрый; что у него всё равно не получилось бы зарррычать: он же «эр» не выговаривал!