Манолито Очкарик

Мама открыла дверь и посмотрела на мои руки, она так всегда делает, когда я прихожу с улицы. Моя мама как посмотрит тебе на руки, так сразу видит, где ты был, во сколько и, может, даже с кем. Как-то раз мы с дедом пришли домой чуть попозже, чем всегда, так мама как взяла меня за руки, понюхала их и говорит дедушке: «Ты, конечно, рад стараться. Накормил мальчишку креветками, а обед я теперь сама буду есть, что ли?»

Говорю тебе, моя мама не работает в ЦРУ только потому, что американцы еще не додумались ее завербовать, а так она у меня разведчица высшего разряда.

Так вот, я как раз рассказывал, как она взглянула мне на руки и увидела, что они все в пятнах от фломастера. А потом она увидела мои суперские перила и побледнела, как жердь. Она стала спускаться, не сводя глаз с моих перил, и, кажется, добралась до самой входной двери. Придурок увязался за ней, елозя пальцем по разноцветным полоскам. Потом я услышал, как мама очень медленно поднимается обратно. Когда моя мама делает что-нибудь очень медленно, это значит, что вот-вот разразится Третья Мировая Война, так что, когда мама поднялась до третьего этажа, я быстренько разревелся, вдруг поможет, и меня не расстреляют на месте. Ревел я потихоньку, потому что что-то мне подсказывало, что надо приберечь основные слезные запасы на потом.

И точно, интуиция меня не подвела. Только мама дошла до четвертого этажа, как тут же засветила причитающийся мне подзатыльник.

Мою маму не берут сниматься в третьей части «Карате Кид», потому что нет в этом мире справедливости, а так она в сто раз круче этого япошки. Когда она мне засветила этот самый подзатыльник, я подумал: «Фигня! Не подзатыльник, атак, недоразумение».

А через полчаса у меня в пострадавшей области все начало гореть. Если бы в это время мне на шею вылили яйцо, оно бы в два счета зажарилось. Что тут еще скажешь. Только все равно, по мне уж лучше подзатыльник, только бы не очень ругали. Когда моей маме подворачивается хороший повод тебя отругать, пиши пропало. Она тебя будет целую неделю мурыжить, а то и месяц, а то и вовсе несколько лет кряду.

В тот день сразу было понятно, что дело — дрянь. Мама сказала:

— Это не ребенок, а наказание! Он точно решил меня в гроб вогнать! Изрисовал фломастерами весь подъезд, а его только что покрасили. Мало того, теперь все соседи, как пить дать, узнают, что это мы, полоски-то ведут прямо к нашей двери! Придется нам платить за новый ремонт в подъезде, и останемся мы без гроша в кармане…

Мама все говорила и говорила, но я уже не слушал. Я продолжал реветь, но теперь уже не со страху, а от жалости. Я представил, как мы всей семьей живем на улице, ходим в драных футболках, дрожим от холода, собираем подаяние и выпрашиваем себе кусочек хлеба с шоколадным маслом на полдник, как одна семейка, которую мы как-то раз видели на площади Пуэрта-дель-Соль. Они пели и собирали милостыню. Дедушка дал им триста песет, чтобы они немножко помолчали, потому что у него от них уши в трубочку сворачивались. Все кругом стали хлопать дедушке за то, что ему пришла в голову такая офигенная мысль, потому что, честно говоря, я в жизни не слыхал, чтобы кто-нибудь пел противнее, чем эта самая семейка. Дед говорит, что теперь они зарабатывают на жизнь тем, что ходят по разным паркам с плакатом, на котором написано: «Давайте нам скорее милостыню, а то щас ка-ак запоем! (У нас с собой дудка и четырехструнная гитара)»

Наверняка дела у них теперь идут очень даже неплохо, все быстренько раскошеливаются и накидывают им полную шапку золотых монет. Мой дед вообще классно улаживает дела всяким разным людям, он у меня спец по этой части, прямо как Супермен, только суперспособностей у него поменьше; мы с Придурком зовем его Суперпростата.

А мама все не унималась:

— Вот сейчас как набегут соседи со всего подъезда и скажут: «Твоего Манолито на привязи держать надо! И кто теперь заплатит за ремонт?» Вечером придет твой отец и скажет: «Сама виновата, нечего было давать ребенку фломастеры! Как, по-твоему, мы теперь сведем концы с концами?»

Тут дедушка встал со стула, как со скамьи в парламенте, и поднял руку, как будто собрался сказать что-то жутко важное, и сказал:

— Не волнуйтесь… Я в туалет и мигом вернусь.

Не то чтобы мы сильно волновались оттого, что ему надо в туалет, из-за этой чертовой простаты дедушке частенько приспичивает в самый неподходящий момент, так что ему приходится прерывать на самом интересном месте самые клевые выступления. Он быстренько вернулся и объявил:

— Не волнуйтесь, предоставьте это дело дедушке Николасу.

Придурок тут же захлопал в ладоши. Понятно, ему кажется, что все в этой жизни проще пареной репы, я тоже так думал, когда был маленький.

— Каталина, — провозгласил дед со своей депутатской скамьи, — ни слова больше.

**

Когда мама пошла на кухню мыть посуду, дедушка с довольно-таки таинственным видом попросил у меня фломастеры. Я пошел за портфелем, достал их и отдал деду. Он мне подмигнул и вышел за дверь, не сказав ни словечка.