Мантисса

— Ну, знаешь, просто чтобы выяснить, как моя нагая тень будет смотреться на стене, и чтобы хоть какое-то удовольствие бедняге маразматику доставить… и знаешь, что из этого на самом деле вышло? Он схватил метлу, что у камина стояла, и начал выкрикивать дрожащим голосом ужасные оскорбления в адрес бедного Чарли. Что если Чарли решил, что его на все готовая хористочка — прямо такими словами! — это его, старого психа, представление об идеальной женщине, то ему — Чарли — надо как следует проверить свои вульгарные водевильные мозги. А потом ему хватило наглости заявить, что у меня нос слишком длинный и брови неправильно выщипаны, что мой божественный хитончик на три дюйма короче, чем надо, руки и ноги слишком тонки, а попка недостаточно оттопырена… ну конечно, это последнее замечание как раз и раскрыло все карты. Он был точно такой, как все афинские мужики. В реальности, идеальной женщиной для него был идеальный мальчик. Чарли так и сказал ему — прямо в его злосчастную физиономию. И если бы не успел отпрыгнуть назад, тот залепил бы ему метлой прямо по голове. Пришлось уносить ноги. А старый псих стоял в дверях, размахивая своей дурацкой метлой и выкрикивая всякую ерунду, что вроде он напустит на нас своих хранителей — Бог его знает, что он хотел этим сказать, — за то, что мы вторглись в… — Она замолкает на мгновение. — Он был этот, как его…

— Не философ ли, случайно?

— Потрясающе! И как это ты…

— Просто догадка.

— Знаешь, все они одинаковые. Чарли довольно забавно показал это в одном из своих фарсов. Он говорил, они даже не способны увидеть разницу между собственными phalloi и pyge[116].

— В каком же это фарсе?

— Паршивка Клио как-то сказала мне, что он не сохранился. Только я, зная ее как облупленную, подозреваю, она засунула его куда-нибудь под ирригационные сооружения инков или еще подальше. Чтобы можно было потихоньку его вытащить, когда кругом никого нет, и устроить себе стародевический субботний вечерок на природе.

Он по-прежнему разглядывает потолок.

— Хочу напомнить тебе про старого… психа.

Она целует его в плечо.

— Только совсем-совсем чуть-чуть, дорогой. Самую маленькую чуточку. Время от времени.

— Не вижу никакой связи. С моей точки зрения.

— Майлз, ну что ты сразу весь закаменел, обиделся. Я не имела в виду никакого физического сходства.

— Когда это я ругал тебя за то, что ты снимаешь одежки?

— Но ты же всегда пытаешься превратить меня во что-то такое, что совсем не я. Как будто я больше тебе нравилась бы, если бы стала самим совершенством. Или сестрой Кори. Я чувствую, что мне никогда не удается соответствовать тому, чего ты на самом деле хочешь. Я знаю — у меня есть недостатки. И нос мой действительно на пару миллиметров длиннее, чем надо. — Она умолкает. — У меня как-то еще один друг был. Он вечно подсмеивался над этим. Вообще-то, он был подонок. Ушел к до смерти скучной Каллиопе. Впрочем, кое-чем отплатить ему я сумела.

— И кто же такой это был?

— Ничего, что я так много болтаю? А то скажи. Ну, на самом-то деле я так сделала, что «нос» навеки прилип к его имени. А потом его отправили в ссылку. Где он написал кошмарную, длиннющую, как ее там, про основание этого, как его… ну, знаешь, марш-марш-марш…

— Рима?

— Рима.

— Ты спутала двух совсем разных людей.

— Нет, не спутала. Я в жизни его не забуду.

— Это Вергилий[117] писал о Риме.

— Ну конечно же! Какой ты умный, что вспомнил.

— А тот, с которым у тебя был роман, — Овидий.

Молчание.

— Майлз, ты абсолютно уверен?

— Публий Овидий Назон[118]. Назо — нос.

— Да, теперь я припоминаю. Раз ты сказал. Вроде бы я вдохновила его на какие-то оды или что-то такое?

— Господи ты Боже мой! Это уже Гораций[119].

— Ну да, конечно. Прелестную вещицу написал. Про воробья.

— Катулл![120]

— А его-то я как раз помню. Он такая прелесть! Так забавно было его дразнить. Знаешь, я ведь была его Ливией.

— Лесбией, Боже милостивый!

Она прижимается плотнее.

— Милый, прости, пожалуйста. Я же стараюсь.

— Да мне просто интересно: если ты вот так обращаешься с великими поэтами прошлого, как, черт возьми, ты можешь относиться…

— Майлз, я же только вдохновляю. Зароняю семена. Не очень много. Не могу же я быть всегда именно там, где из семян прорастают цветы. А читать все, что не по-гречески написано, — у меня просто глаза болят. Ни один алфавит не имеет для меня таких полутонов и подтекстов, как греческий.

Майлз Грин пристально глядит в потолок, что-то обдумывая в молчании. Она целует его в плечо.

— Дорогой, скажи, о чем ты думаешь?

— Ты прекрасно знаешь, о чем я думаю.

— Нет, честно.

— Мне хотелось бы знать, ты когда-нибудь хоть одну строчку прочла из того, что я написал?

Теперь она несколько секунд молчит. Потом зарывается лицом в его шею и целует.

— Майлз, я прочла несколько рецензий. И слышала, что люди говорят о твоем творчестве.

— Но ничего не читала?

— Я знаю, о чем твое творчество. Его общую направленность.

— Я спросил — ты что-нибудь читала?

— Ну… не совсем в буквальном смысле, дорогой. Я всегда собираюсь наконец взяться… Чесслово.

— Ну спасибо тебе.