Мантисса

– Здорово! Теперь весь распрогребаный мир увидит, что′ ты на самом деле такое. А еще – надеюсь, ты схватишь смертельную простуду.

Он колеблется, пожимает плечами, делает пару шагов босиком по изношенному ковру цвета увядающей розы, направляясь к двери, но останавливается.

– Может, хоть руки друг другу пожмем?

– Ты что, шутишь? Совсем с ума сбесился?

– Мне и вправду кажется, что приговор вынесен без суда и следствия. Я ведь просто пытался слегка откомментировать…

Она подается вперед:

– Слушай. Каждый раз, как я что-нибудь себе всерьез позволяла, ты принимался издевки строить. Не-ет, я тебя раскусила, дружище. Такой свиньи еще свет не видал. Numero Uno![3] – Она сверкает глазами в сторону двери, и снова ее похожая на изображение черепа голова, увенчанная белыми иглами волос, делает движение вбок. – Вон!

Он делает еще два шага, двигаясь спиной вперед, словно придворный перед королевой давних времен, поскольку резиновая подстилка недостаточно широка, чтобы обернуть ее вокруг пояса, и опять останавливается.

– Я ведь мог все это сделать много хуже.

– Ах вот как?

– Мог бы изобразить, как вы, слащаво напевая, бродите в оливковых рощах, облаченная в прозрачную ночную сорочку, словно Айседора Дункан в свободное от спектаклей время.

Она упирает руки в бока. Голос звучит, как змеиное шипение:

– Ты что, блин, настолько обнаглел, что предполагаешь…

– Уверен, это имело какой-то смысл. Во время оно.

Она стоит – руки в бока, ноги врозь. Впервые в ее глазах помимо гнева брезжит что-то еще.

– Но теперь-то такое только ржать нас может заставить, нет, что ли? Ты про это?

Он скромно пожимает плечами:

– Это и в самом деле представляется некоторой нелепостью. Раз уж вы сами об этом упомянули.

Она кивает несколько раз. Потом говорит сквозь зубы:

– Ну, валяй дальше.

– Разумеется, ни в коем случае не как чисто литературная концепция. Или как часть иконографии ренессансного гуманизма. Боттичелли и всякое такое.

– И все-таки – хренотень?

– Мне и в голову не пришло бы такое неприличное слово употребить. Мне самому.

– Ну ладно, выкладывай. Какое слово ты сам бы употребил?

– Наивность? Сентиментальность? Легкое сумасшествие? – Он торопливо продолжает: – Я хочу сказать, ну вот богом клянусь, – вы ведь можете выглядеть потрясающе. Этот черный костюм в облипочку, что был на вас в прошлый раз…

Руки ее резко опускаются вниз, кулаки сжаты. Он менее уверенно продолжает:

– Поразительно!

– Поразительно?

– Совершенно поразительно. Незабываемо.

– Ну да. Мы все знаем, какой у тебя вкус, блин. Только тебе и судить. Особенно когда дело доходит до того, чтобы унижать женщин, превращая нас в одномерные объекты сексуальных притязаний.

– Я полагаю, двухмерные были бы…

– Да заткнись ты! – Она некоторое время рассматривает его, потом отворачивается и берет с кровати гитару. – Думаешь, ты такой, на хрен, умный, да? «Иконография ренессансного гуманизма», господи ты боже мой! Да ты и не знаешь ни фига! Не представляешь даже, как я на самом деле выглядела, когда только начинала. Да я прошла такие ренессансы и столько их было, что ты столько хлебцев поджаренных за всю жизнь на завтрак не съел.

– Понимаю.

– Ишь ты какой – понимает он! Ты всю жизнь на это напрашивался. Вот теперь и получай! Ублюдок самодовольный!

Ее правая рука начинает перебирать струны, негромко наигрывая мелодию давних времен, в лидийском стиле{23}. Преображение происходит не сразу, образ словно тает, медленно, едва заметно, и все же поражает воображение. Волосы становятся мягче и длиннее, полнятся цветом; безобразный грим исчезает с лица, теряет цвет одежда, да и сама одежда растворяется, меняет форму, превращается в тунику из тяжелого белого шелка. Туника плотно окутывает тело, оставляя обнаженными обе руки и одно плечо, и спускается ниже колен. У талии она перехвачена шафрановым поясом. В тех местах, где шелк натянут, он не совсем непрозрачен. Исчезают сапоги: теперь ее ноги босы. Волосы, ставшие совсем темными, стянуты в узел – в греческом стиле. Лоб опоясывает изящный венок из нежно-кремовых розовых бутонов вперемежку с листьями мирта, а гитара превратилась в девятиструнную лиру, на которой теперь, когда метаморфоза свершилась, она наигрывает ту же давнюю лидийскую гамму – в обратном порядке.

Лицо будто бы то же самое, но моложе, словно ей удалось сбросить лет пять; на ее коже играет золотисто-медовый теплый отблеск, его выгодно подчеркивает белизна прилегающей к телу туники. Что же касается общего впечатления… лица, посылавшие в плавание тысячи кораблей, – ничто по сравнению с этим. Это лицо могло бы заставить Вселенную остановиться в своем вечном движении и оглянуться! Она роняет лиру, позволяя ему глазеть раскрыв рот на это несомненное чудо – божество древнейших времен. Несколько мгновений проходят в молчании, но тут она упирает руку в бок. Кое-что, как видно, остается без изменений.

– Итак… Мистер Грин?

Голос ее тоже успел утратить былые, не вполне безопасные акценты и интонации.