Мантисса

Богом клянусь, поговорить она умеет! Конечно, она побольше на свете повидала, чем ты да я, в том-то и секрет.

Флэнн О’Брайен. О водоплавающих (с небольшими изменениями){79}

Майлз Грин открывает глаза и устремляет взор вверх – на церебральный купол потолка, думая – если говорить правду и пытаться сохранить хотя бы малую толику подобия мужской психологии – вовсе не о юной греческой богине, покоящейся сейчас в его объятиях, вечно прекрасной, страстной, дарящей и принимающей дар, но о том, что, если попробовать осуществить немыслимое и описать этот потолок из нависающих над ними сереньких грудок, ради точности описания потребовалось бы употребить весьма редкое слово «мосарабский»{80}; это, в свою очередь, уводит его мысль в Альгамбру{81}, а оттуда – к исламу. Он целует волосы лежащей рядом с ним гурии.

– Дорогая, прекрасно сделано. Было очень интересно.

Она целует его в плечо:

– Мне тоже, дорогой.

– Пока еще не самый интересный вариант, но все же…

Она снова целует его в плечо.

– Тут есть определенные возможности.

– Сегодня ты просто превзошла себя в некоторых эпизодах.

– Так ведь и ты тоже, милый.

– Правда?

– Этот твой новый смэш слева… чтобы гонорары мне выплачивать.

– Просто рефлекс.

– Это было прелестно. – Она целует его в плечо. – Я была в восхищении. Могла бы прикончить тебя на месте.

Он улыбается, не сводя глаз с потолка, и привлекает ее к себе чуть ближе.

– Умненькая-разумненькая доктор Дельфи.

– Умненький-разумненький Майлз Грин.

– Идея была твоя.

– Но без тебя мне ее было никак не осуществить. Всю жизнь ждала кого-нибудь вроде тебя.

Он целует ее в волосы.

– Мне так ярко помнится тот вечер. Когда ты впервые появилась.

– Правда, милый?

– Я сидел, стучал на той идиотской пишущей машинке.

– Вычеркивая по девять слов из каждых десяти.

– Застряв на той чертовой героине.

– Дорогой, просто она ведь была не я. А я была жестокой, чтобы сделать доброе дело.

Он поглаживает ее по спине.

– И вдруг смотрю – ты! Во плоти! Сидишь себе на краешке моего стола.

– А ты чуть со стула не свалился от удивления.

– А кто бы удержался?! Когда такое ослепительное создание вдруг возникает ниоткуда. И заявляет, что явилась сделать мне предложение.

Она приподнимается на локте и сверху вниз усмехается ему:

– На что ты отвечаешь: «Какого черта! Что это такое вы о себе вообразили?»

– Я был несколько ошарашен.

– А когда я тебе все объяснила, ты сказал: «Не говорите ерунды, я вас в жизни не видел». – Она склоняется к нему и легонько касается губами его носа. – Ты такой был смешной!

– Да я и вправду не мог этому поверить. Пока ты не сказала, что тебе до смерти надоело прятаться за спинами всех выдуманных женщин. Вот тогда я и начал понимать, что мы работаем на одной волне.

– Потому что тебе самому до смерти надоело их выдумывать.

Он улыбается ей – снизу вверх.

– Ты по-прежнему здорово это делаешь. Невероятно убедительно.

– Ведь это от всего сердца.

Он целует ей запястье.

– Так чудесно – наконец обрести кого-то, кто понимает.

Она с притворной застенчивостью опускает взор долу.

– Дорогой, ну кто же, как не я?

– Как надоедает писать… а еще больше – публиковать написанное!

Она нежно улыбается ему и задает наводящий вопрос:

– И следовательно…

– Вот если бы мы могли отыскать совершенно невозможный…

– Не поддающийся написанию…

– Не поддающийся окончанию…

– Не поддающийся воображению…

– Но поддающийся бесконечным исправлениям…

– Текст без слов…

– Тогда наконец-то мы оба могли бы стать самими собой!

Она наклоняется и целует его.

– И что же в конце концов?

Он смотрит в потолок, словно на него снова снизошел прекрасный миг абсолютного озарения.

– Проклятие художественной литературы.

– А именно?

– Все эти нудные куски текста меж эротическими сценами. – Он вглядывается в ее глаза. – Это был решающий довод. Тут-то я и понял, что мы созданы друг для друга.

Она снова роняет голову ему на плечо.

– А я забыла, что я тогда сделала.

– Ты сказала: «Господи, так чего же мы ждем?»

– О, Майлз, я не могла быть настолько бесстыдной!

– Очень даже могла!

– Мой милый, я ни с кем не была вот так, по-настоящему, самой собой, чуть ли не целых семнадцать веков. С тех самых пор, как появились эти кошмарные христиане. Все другие писатели, которых я тебе успела назвать… да они и на милю ко мне – настоящей – приблизиться не смогли. Ты – первый, правда-правда, знаешь, с каких пор… после этого… как его… не могу вспомнить, как его звали. Просто я не могла ждать ни минуты дольше. – Она вздыхает. – А ты починил ту несчастную узенькую оттоманку?

– Так и оставил ее со сломанными ножками – как сувенир.

– Дорогой мой, как мило с твоей стороны!

– Это самое малое, что я мог сделать.

Она целует его в плечо.

Минуту-другую они лежат молча, тесно прижавшись друг к другу на ковре цвета увядающей розы. Потом он проводит рукой вдоль ее спины – шелковистая гладкая кожа, словно теплая слоновая кость, – и прижимает ее к себе еще теснее.

– Пари держу, что все-таки смогли.