Мантык, охотник на львов

— Ъзжу я по всякой дорогѣ и погодѣ… Другой разъ и дождь ливнемъ захватить, промочитъ, и вожу я хозяйскія деньги, иногда и очень болынія, квитанціи, коносаменты, накладныя… Въ бумажникѣ и потерять легко и промокнуть могутъ зря…

— Вѣрно, Абрамъ… Эти мнѣ ваши блузы, да портфелики, куда какъ не важная придумка.

— Вотъ я, дѣдушка, и надумалъ, что, если бы носить это въ поясѣ подъ блузой?

Селиверстъ Селиверстовичъ одобрительно посмотрѣлъ на Мантыка.

— A вѣдь есть… Есть! — сказалъ онъ.

— Что — есть, дѣдушка?

— Да туркестанская въ тебѣ жилка. Это въ старину, въ степи, въ пустынѣ деньги такъ возили на поясѣ. Надежнѣе нельзя. У магометанъ, а особенно у горцевъ Кавказа выйти безъ пояса нельзя, неприлично считается. Это тутъ только всѣ распоясками ходятъ, а въ Азіи, братъ, обычай строгій. Онъ горецъ-то, скажемъ, Кавказскій, оборванецъ, бешметишка[34] на немъ — однѣ заплаты — а поясомъ подпояшется — любо дорого…

Значить: вотъ онъ — всегда при тебѣ поясъ. И какіе пояса дѣлывали! Ты его въ воде мочи хоть недѣлю, а онъ во внутрь себя воды не пропустить никакъ.

— Дѣдушка, а ты такой поясъ сдѣлать сумѣешь? — ласково спроси ль Мантыкъ.

— Не знаю, найду ли тутъ кожи подходящей.

— А если попросить у Безхлѣбнова въ его казачьей мастерской?!

— Славный человѣкъ Безхлѣбновъ. Душевный парень. Развѣ у него и сдѣлать тебѣ?

— Сдѣлай милость, дѣдушка, — еще умильнѣе сказалъ Мантыкъ.

— A сдѣлаю! — вдругъ оживился Селиверстъ Селиверстовичъ. — Ей Богу, сдѣлаю.

— А когда?

Мантыкъ былъ весь ласка и мольба. — Ну, когда?… Еще и подумать надо.

— Завтра.

— Завтра? Ишь ты какой прыткій. Можно и погодить.

— Самъ же ты, дѣдушка, училъ меня: — не откладывай до завтра того, что можешь сдѣлать сегодня. Годить-то и не приходится.

Селиверстъ Селиверстовичъ внимательно и зорко посмотрѣлъ въ глаза Мантыку. Точно хотѣлъ всѣ его мысли затаенныя прочитать. А мысли Мантыка уже унеслись далеко. Онъ переплывалъ въ нихъ какія-то широкія африканскія рѣки въ дѣдушкиномъ поясѣ. Крокодилы гнались за нимъ, но любовно сдѣланный дѣдушкой поясъ спасалъ его.

— Как-кой ты сегодня у меня, — сказалъ медленно Селиверстъ Селиверстовичъ, отводя глаза отъ Мантыка.

— Какой?! — тревожно спросилъ Мантыкъ.

— Нѣтъ ли лихорадки у тебя? Бѣда тутъ, если лихорадка. Пропадешь съ этими французами.

— Я, дѣдушка, совсѣмъ здоровъ.

Но Селиверстъ Селиверстовичъ уже думалъ о другомъ.

— Я его какъ сдѣлаю: на двухъ прочныхъ пряжечкахъ. Сошью изъ самой крѣпкой кожи и не очень широкій, такъ въ палецъ, и желтый, подъ тѣло. А съ двухъ сторонъ непромокаемые кармашики, значитъ, — одинъ для денегъ, другой для бумагъ.

— Дѣдушка, завтра сдѣлай.

— Да уже сказалъ: — сдѣлаю. Если у Безхлѣбнова кожу подобную найду. Придешь — на моей на подушкѣ найдешь, если уйду уже на службу.

Селиверстъ Селиверстовичъ опять строго испытующе посмотрѣлъ на Мантыка и сказалъ сердечнымъ голосомъ. Тепло отъ этого голоса стало на сердцѣ Мантыка.

— Абрамъ! Ты тово… Колѣ-то не завидуй. Самый большой грѣхъ есть зависть. Нѣтъ того грѣха злѣе, какъ зависть Отъ зависти и Россія погибаетъ.

— Я, дѣдушка, ничуть не завидую.

— Ну-ну! Ничего намъ, Абрамъ, неизвѣстно, ничего невѣдомо кому, что и какъ Богъ опредѣлитъ и положитъ. Можетъ, ты его еще во сто разъ счастливѣе будешь… Тоже слугою то идти, куда какъ не сладко. Еще какой баринъ ему попадется. Жить въ чужой землѣ, никого близкого не видя, это, Абрамъ Петровичъ, — планида не яркая… Такъ ты и не думай… Не завидуй ему никакъ….

Селиверстъ Селиверстовичъ еще разъ съ любовью посмотрѣлъ на Мантыка и сталъ собираться на свою ночную службу.

Какъ было не сказать всего такому славному, милому дѣдушкѣ! Но Мантыкъ удержался. Едва только затихли шаги и кашель дѣдушки на лѣстницѣ, Мантыкъ положилъ на умывальникъ папку, на папку поставилъ пузырекъ съ чернилами, досталъ бумагу и конверты и сталъ писать письмо дѣдушкѣ.

Онъ описалъ все, что случилось съ нимъ на радіостанціи, какъ Богъ его спасъ и какъ Богъ по молитвѣ его послалъ ему цѣлое состояніе.

Тутъ Мантыкъ пріостановился.

«Да», — подумалъ онъ. — «Писать легче… Словами этого не скажешь. Стыдно станетъ».

Снова писалъ. Писалъ свои планы, писалъ свои мечты — стать охотникомъ на львовъ, такимъ, какимъ былъ его прадѣдъ, уральскій казакъ Мантыкъ на тигровъ.

…"Не сердись, родной мой дѣдушка, что уѣзжаю такъ, не простившись, Знаю! благословишь меня заочно. Помолишься за меня Богородицѣ. Такъ намъ обоимъ будетъ легче. Дальнія проводы — лишнія слезы. Прощай, милый, родной дѣдушка!»

Тутъ какая — то лишняя прозрачная капля упала на листъ бумаги. Шумно высморкался Мантыкъ.

…"Оставляю при семъ, дѣдушка, двѣсти франокъ. Это на первый оборотъ жизни. Дальше буду посылать изъ Африки по разсмотрѣніи тамъ всѣхъ обстоятельствъ. Сколько набью тамъ львовъ и почемъ на нихъ тамъ цѣна — не знаю. Тебя, милый дѣдушка, не забуду и пошлю, не замедливъ, посильную помочь почтою»….

Мантыкъ покрутилъ головою и добавилъ:

«Или черезъ банкъ — чекомъ».

Вышло очень кругло, значительно и важно.

Мантыкъ положилъ въ письмо деньги и заклеилъ конвертъ.

Это письмо онъ положитъ завтра на подушку дѣдушки, когда возьметъ съ нея поясъ.