Мантык, охотник на львов

Только что кончила пѣть молодая француженка. Ея нѣжный, полный тоски голосъ звучалъ еще въ ушахъ Коли. Онъ повторялъ пропѣтыя слова романса Тости:

«Partir c'est mourir un peu

C'est mourir à ce qu'on aime»….[48]

Коля не соглашался съ ними. Онъ уѣхалъ изъ Россіи, но развѣ умерла, исчезла для него Россія? Еще мучительнѣе онъ думаетъ о ней, еще страстнѣе жаждетъ ее. Жива для него Россія, и онъ не умеръ для нея. А мамочка, Галина, Селиверстъ Селиверстовичъ, Мантыкъ! Никогда для него они ни капли не мертвые. Какъ онъ ихъ помнить! Какъ любитъ! Какъ молится за нихъ… А Люси Дарсонвиль?.. Вотъ, развѣ Люси? Образъ милой дѣвушки будто потускнѣлъ немного… или это только такъ кажется? Коля старался вызвать тотъ запечатлѣвшійся въ памяти, въ послѣдній день прощанья на вокзалѣ милый образъ. Голубо-сѣрая шапочка и стройная фигура въ пальто чернаго нѣжнаго мѣха, отороченнаго сѣрымъ. Тонкая ручка въ перчаткѣ, машетъ кистью надъ головами. Потускнѣла немного…. Но не умерла же?

Partir — c'est mourir un peu… — нѣтъ, нѣтъ! не умерла, никогда не умерла!

На эстрадѣ японецъ-фокусникъ показываетъ фокусы. Онъ беретъ два крѣпкихъ костяныхъ салфеточныхъ кольца и соединяетъ ихъ въ цѣпь. Онъ, улыбаясь, подаетъ ихъ въ публику и проситъ удостовѣриться, что нѣтъ обмана. А когда ихъ ему возвращаютъ, у него на ладони опять два отдѣльныхъ кольца.

— Хи-хи-хи! — радостно, дѣтски чисто, смѣется онъ. — Никакого обмана…

Сейчасъ очередь Коли. Онъ выходить на смѣну японцу. На немъ свѣжая рубашка и новый галстукъ — подарокъ мистера Стайнлея. На ногахъ свѣже выглаженные панталоны и грубые башмаки. Въ рукахъ гитара. Всѣ знаютъ, что онъ — лакей у богатыхъ англичанъ, ѣдущихъ въ первомъ классѣ.

Онъ кланяется.

Сразу видно, что онъ воспитанный мальчикъ. Онъ садится на табуретъ, беретъ гитару, играетъ аккомпаниментъ. Сладко звенитъ гитара, будитъ неясныя мысли, говорить о далекомъ, родномъ…. О Россіи, о Добровольцахъ и ихъ Кавказскихъ пѣсняхъ. О невиданномъ Колею красивомъ, грозномъ, героическомъ Русскомъ Кавказѣ.

Еще несмѣло начинаетъ Коля. Дрожитъ ломающійся баритонъ, не сложившійся, полудѣтскій… Но сколько чувства въ пѣніи, сколько образовъ въ словахъ!

— Гори костеръ!.. дымись, отрадный,

Башлыкъ и бурку осуши…. Ты утѣшенье жизни ратной, Отрада сердцу, другъ души…

Чуть слышны послѣднія слова. Ихъ заглушаетъ листаніе программъ и шопотъ въ публикѣ: — «Русскій… Русскій…. по-Русски… ah, mais c'est charmant!… «.[49]

Смѣлѣе рокочетъ гитара, Коля перебираетъ ея лады, поднимаетъ голову — въ синевато-сѣрыхъ глазахъ загорается огонь.

— Иль, послѣ труднаго похода

Захочешь освѣжить языкъ, Ты въ мигъ на чай согрѣешь воду, Поджаришь къ ужину шашлыкъ.

И тихая радость отдыха у костра, все то святое и прекрасное, что даетъ человѣку природа, отражается въ синихъ глазахъ Коли.

— Гори!.. Какъ наша жизнь, сгораетъ!

Свѣтлѣй! Свѣтлѣй, мой огонекъ. Твой яркій пламень озаряетъ

Кавказскихъ воиновъ кружокъ…

Послѣднія слова были заглушены чьимъ-то страшнымъ крикомъ: — вотъ оно!..

Коля увидѣлъ, какъ старый грекъ, его сокаютникъ, стоявшій у сам. аго борта, протянулъ худую руку, указывая куда-то вдаль, за спину Коли вдоль корридора спардека.

Всѣ повернули головы на этотъ крикъ и все перемешалось… Дамы плакали и визжали, мужчины, вооружившись кто чѣмъ могъ, стульями, палками, крокетными молотками кинулись впередъ. Коля вскочилъ и оглянулся. Ему показалось на мгновеніе, что что-то бѣлое и страшно высокое метнулось на другомъ концѣ парохода, синими огнями вспыхнули страшные глаза и въ тотъ же мигъ по всему пароходу погасло электричество.

Темнота продолжалась одно мгновеніе. Вѣроятно, кто нибудь нечаянно, или нарочно выключилъ токъ. Когда снова заблистали огни — никакого привидѣнія не было обнаружено. Оно мелькнуло, показалось, привидѣлось — и исчезло.

Водворяя спокойствіе, приглашая всѣхъ занять мѣста и не волноваться, живой, черноусый и черноглазый комиссаръ парохода, стоя на эстрадѣ, стучалъ по столу деревяннымъ молоткомъ, приглашая занять мѣста и приступить къ аукціонному торгу, къ лоттереѣ-томбола и другимъ забавамъ. Передъ нимъ на столѣ, стоялъ большой тщательно упакованный предметъ, перевязанный веревкой и комиссаръ, заглушая шумъ взволнованной толпы, возгласилъ спокойнымъ, ровнымъ голосомъ:

— Une machine à coudre! Швейная машина! Объявлена цѣна десять франковъ! Всего десять франковъ за швейную машину!.. Кто даетъ больше?!

Живые впечатлительные французы забыли о привидѣніи и столпились около комиссара.

— Пятнадцать! — раздался чей-то женскій голосъ.

— Увѣряю васъ, что я его хорошо видѣлъ, — говорилъ грекъ. — Все въ бѣломъ. Очень большое… Двадцать! — крикнулъ онъ, жадно оглядывая большой свертокъ.

— Но это же просто вамъ показалось, — сказалъ старый еврей. — Какія теперь могутъ быть привидѣнія! — Онъ пожалъ плечами. — Радіотелеграфъ — и привидѣнія. Пхэ… Я уже даю двадцать пять!

— Даютъ сорокъ, — сказалъ комиссаръ, показывая на группу нарядно одѣтыхъ французовъ,

— Такъ я же даю сорокъ пять! Цѣна быстро наростала.