Манускрипт с улицы Русской

Смех прокатился над площадью, а косолапый Гаврилка, выполняя волю хозяина, уже танцевал, хлопал лапами, передразнивал судью, сидящего за судейским столом, рыцаря, идущего с копьем в бой: брал палку под мышку и порывался с ней двинуться на толпу; пил пиво из кружки, изображал попа, идущего с заутрени, потом пошел по кругу, держа в лапах шапку цыганчонка, — в нее бросали полугроши, квартники, динары.

— За какую провинность даешь свое серебро дьяволу в жертву, творя большой вред душе своей и радуя сатану? — откуда-то появился монах-доминиканец в красной шляпе и в длинной белой рясе. Он замахал на скоморохов посохом: — Fistula dulce canit[3], когда она славит бога, — смешивал доминиканец, словно горох с капустой, славянские слова с латинскими. — Дударя и гусляра обходи с боязнью, ибо то — есть поганское, но не христианское. Ведь это сатана задумал отвернуть паству от костела — собрал бесов, превратил их в людей, и ходят они большими толпами, бьют в бубны coram publico[4]. Обложить их податью, многократной податью!

— Поп в колокол, а черт в би́ло!

— Ночная сова!

— Играйте, потешники!

Раздались крики в толпе, но веселье было уже омрачено, ибо хотя крепкие парубки и оттеснили монаха, но пришел он сюда не один: к скоморохам протиснулся экзактор[5], потребовал у вожака уплаты налога.

Гусляр смерил обдиралу злым, хмурым взглядом.

— Уже платили мы, ваша милость! Тебе и на этом самом месте мы заплатили годовую подать в двадцать грошей, когда нас пригласил староста Луцкого замка приветствовать королевские и княжеские кортежи, которые накануне рождества съезжались сюда из Вильно, Кракова и Мальбурга. Или, может, у тебя память отшибло?

— За хвалебное пение вы платили, но и гребли у ясновельможных панов полные горсти. За сатанинские же, яко сеют смуту и честь дьяволу воздают, обязаны платить особо, да еще вдвойне, — подпевал экзактор в тон доминиканцу, который стоял с ним рядом и тоже ожидал получить мзду.

— Воронье проклятое, на поживу слетелись! Да пропадите вы пропадом! — послышался разгневанный девичий голос.

Красавица, для которой пели скоморохи за небесные очи и малиновую улыбку, расстегнула белый кожушок, вытащила дукат из расшитого узорами кошелька, висевшего на красном шнурке на шее, бросила его на протянутую руку экзактора, чем вызвала удивление у окружающих: эта девушка, должно быть, богата, коль так щедро отдала монету, за которую в лавке у купца могла бы купить себе аж десять пар самых лучших сафьяновых сапог.

— Мы не нуждаемся в милостыне, красавица, — покраснел гусляр и сунул руку в карман кафтана. — Забери, девонька, свои деньги у пана экзактора, мы не нищие, что вон протягивают скрюченные руки и в мороз выставляют напоказ паршу и нарисованные язвы. Мы честная братия...

— Рыцарский нрав у тебя, гусляр, — ответила девушка, — но ведь это не милостыня, а плата за твое пение.

— Спасибо тебе, девонька... Тогда скажи, откуда ты и кто такая? А мы еще сыграем и споем для тебя.

— Орыся, я уже говорила вам, а отец мой — Ивашко из Рогатина, хозяин замка в Олеско, — девушка какое-то мгновение пристально глядела на парубка, а потом исчезла в толпе.

Площадь бурлила. Купцы успокоились, продолжали торговать, а толпа людей, собравшихся на зрелище, таяла — скоморохи больше не играли.

Вожак-гусляр, забыв о побратимах, шарил глазами по пышной толпе, искал, не промелькнет ли девушка в ярком платке с длинной бахромой и белом кожушке; взгляд его омрачился, когда он увидел, как девушка, обходя узкую речушку Глушец, омывавшую стену, направилась к боярскому стану.

— Ивашко из Рогатина... владелец замка в Олеско... — произнес, горько улыбнувшись. — Укуси себя за палец, Арсен, не поймать тебе шилом патоки... Эх, братие, братие, порвалось на мне лохмотие, если нет мне веры, посмотрите на дыры! — Он приподнял полы зеленого кафтана и повернулся к скоморохам.

Те пока еще не прятали инструментов, потому что еще не вся толпа разошлась, можно было продолжать веселье.

— Агов вуйко[6], — окликнул Арсен, увидев невдалеке сухощавого мужчину с короткой бородой и в бархатной ермолке, похожего на пилигрима или дидаскола. — Вуйко, вы уже пожилой человек и, наверное, знаете, когда этот Ивашко оказался в Олеско, ведь когда-то там был старостой варшавский хорунжий Павло из Родзанова, мазовчанин проклятый, который собаками нас травил от самого замка аж до Гавареччины, где мы напились у гончаров и побили их горшки.

— Да, знаю, знаю, — ответил мужчина, — Ивашко заслужил милость у Ягайла еще во время битвы под Грюнвальдом, за что стал боярином земельным, королевским ленником на Рогатинщине. А потом он перешел к Витовту, и тот назначил его старостой Олесского замка. — Мужчина оглянулся: среди людей, которые еще не разошлись, не видно было ни шляхтичей, ни королевских рыцарей — стояли только крестьяне и мещане. — Ивашко — опытный рыцарь, и сказывают, он среди тех бояр, которые поддерживают Свидригайла. Да только...

— А что — только? — донеслось из толпы. — Свидригайло — князь справедливый, он за Галицкую Русь православную...