Мао Цзэдун

А между тем люди в Китае продолжали умирать. И хотя Мао пошел на чрезвычайные меры, дав «добро» на закупку продовольствия за границей, ситуация не улучшалась. В 1961 году КНР импортировала 4 миллиона тонн зерна из Австралии, Канады и (через третьи страны) — из США; в следующем году — еще больше¹⁵. Но кризис по-прежнему был силен. Даже Хрущев вдруг что-то понял и 27 февраля 1961 года в личном письме Мао предложил поставить Китаю миллион тонн зерна (300 тысяч тонн пшеницы и 700 тысяч тонн ржи), а также 500 тысяч тонн кубинского сахара. Ответ он получил от Чжоу Эньлая, согласившегося взять только сахар. «СССР сейчас сам испытывает трудности, — заявил Чжоу. — Так что мы не хотим обременять Советский Союз»¹⁶.

Официально китайские власти не признавали наличие голода. Более того — делали все возможное, чтобы его скрыть. Во второй половине 1960 года по распоряжению Мао в Китай на пять месяцев был приглашен «старый друг» китайской компартии Эдгар Сноу, которому разрешили посетить многие внутренние районы страны, в том числе самые бедные. В конце поездки с ним дважды встретился Мао, а также (один раз) — Чжоу Эньлай. Мао был прост, общителен и дружелюбен, как и двадцать четыре года назад в Баоани. Он рассказал Сноу о «великих успехах» «большого скачка», особенно в производстве стали, но при этом добавил, что Китай по-прежнему является «бедной и отсталой страной». Впрочем, волнений по этому поводу он не выразил. Просто философски заметил, что «людям надо познать кое-какие трудности, кое-какие лишения и кое-какую борьбу». О массовом голоде не было сказано ни слова, Мао лишь мрачно пошутил, что «китайский народ — в основном вегетарианцы и хоть и едят немного мясо, но недостаточно»¹⁷. Так что неудивительно, что после своей поездки Сноу рассказал всему миру то, что и нужно было «великому кормчему»: «Я должен засвидетельствовать, что не видел в Китае ни голодающих людей, ни вообще ничего такого, чтобы напоминало голод прошлых времен… Я не верю, что в Китае есть голод»¹⁸.

Слова Сноу, разумеется, не дошли до слуха миллионов китайцев, умирающих от недоедания. Не услышали несчастные голодающие и откровений британского фельдмаршала Бернарда Ло Монтгомери, посетившего Китай дважды, в мае 1960-го и сентябре 1961 годов, и после встреч с Мао объявившего: «Разговоры о широкомасштабном голоде, тысячах умерших от голода, ужасающей нищете, апатии и о неспокойном населении — совершенно не правдивы, это все ложь, распространяемая теми, кто хочет падения режима Мао Цзэдуна и его правительства. Все подобные разговоры — чепуха, возможно, даже опасная»¹⁹. Не узнали простые граждане КНР и о том, что их собственный Председатель в феврале 1961-го заявил французскому социалисту Франсуа Миттерану: «Я повторяю, чтобы все слышали: в Китае нет голода»²⁰. Все это, разумеется, говорилось на заграницу.

Только в 1980 году, уже после смерти Мао, Китай официально признал массовую гибель людей от голода во время и после «большого скачка». Генеральный секретарь ЦК КПК Ху Яобан назвал тогда цифру в 20 миллионов погибших, однако, по некоторым оценкам, эти данные явно занижены. Наиболее реальной следует считать цифру в 30 миллионов, но и она не окончательна. Ведь только в одной провинции Сычуань, население которой в 1957 году составляло 70 миллионов человек, скончался каждый восьмой житель, а в 33-миллионном Аньхое и 12-миллионной Ганьсу — каждый четвертый²¹.

Общий ущерб от «большого скачка» составил 100–120 миллиардов юаней, что в два раза превышало объем капиталовложений в экономику КНР, сделанных за все годы первой пятилетки!²²

В любой нормальной демократической стране после такого провала все руководство должно было бы уйти в отставку. Но КНР не являлась государством подлинной демократии. Тотальная власть принадлежала партийно-правительственной бюрократии, опиравшейся на армию, полицию и разветвленный чиновничий аппарат. Партийные структуры пронизывали все ячейки общества, ограничивая социальную активность населения жесткими рамками. Деятельность вне партии подавлялась, инакомыслие преследовалось. Да, бюрократия формировалась из самого народа, точнее из его наиболее низших классов — беднейшего крестьянства, хакка, а также бывших люмпенов, пауперов и прочего пролетариата. Но выражала она прежде всего собственные корпоративные интересы, заботясь главным образом о сохранении своих привилегий и власти. На вершине бюрократической пирамиды находилась группа «старых революционеров», участников классовых битв 20–40-х годов. «На сегодня, — говорил Мао Эдгару Сноу в октябре 1960 года, — [у нас] в живых осталось около восьмисот ветеранов. В общем и целом страна по-прежнему управляется этими восьмьюстами и еще какое-то время будет зависеть от них»²³.