Мао Цзэдун

Давно имел я цель подняться в небо,
И вот я вновь взошел на Цзинганшань.
Я сотни ли прошел, ища ночлега,
Но все здесь внове, все не так, как встарь.

Здесь иволги поют и ласточки кружат,
И горные ручьи еще сильней журчат.
Дорога ввысь идет — на край небес,
Пройди лишь Хуанъян —
Нет больше трудных мест.

Ветер и гром трещат,
Знамена и флаги шумят.
Везде, где живет человек.
Прошло тридцать восемь лет,
Пальцев щелчок — и их нет.

Могу я схватить луну даже с Девятого Неба[140]
И всех черепах достать из всех океанов земли,
Вернулся сюда я веселый и праздную я победу,
И трудностей в мире этом конечно же больше нету,
Осмелиться надо только взобраться на пик горы!⁷⁹

Да, Мао действительно мог гордиться. Он стал правителем великой страны, и щелчку его пальцев повиновались сотни миллионов людей. Но чем выше он восходил на вершину власти, тем меньше спокойствия оставалось в его душе. Видно, не дано ему было понять даосскую мудрость, что только «пустотой и покоем» можно было овладеть Небом и Землей. Ведь, как говорил Чжуанцзы, «те, кто в древности управлял [и] Поднебесной… не предпринимали самочинных действий, даже если могли свершить любое дело в пределах морей»⁸⁰.

«БУНТ — ДЕЛО ПРАВОЕ»

Вернувшись в Пекин в июне 1965 года, Мао застал дела в беспорядке. Движение за «социалистическое воспитание» выявляло вопиющие факты «буржуазного перерождения» в большинстве партийных организаций. Становилось ясно, что, по крайней мере, в половине из них «классовые враги» захватили власть. Об «угрожающем положении» на местах верные Председателю руководители КПК сообщали уже с конца прошлого года. Теперь же ситуация, похоже, достигла предела. Да и как могла она не достичь его, если каждый партийный чиновник, профессионально чувствовавший настроение «кормчего», как и раньше, слал наверх только ту информацию, которую тот хотел услышать. Такова была реальность тоталитарной системы, создателем которой Мао сам и являлся. И по иронии судьбы стал ее главной жертвой.

Мир страшных иллюзий, в котором он жил, побуждал его к вполне реальным действиям. И несмотря на то, что ему перевалило за семьдесят, он совершенно не походил на Конфуция, который как-то сказал о себе: «В семьдесят [лет я] стал следовать желаниям сердца и не переступал меры». Впрочем, Мао не только этим отличался от великого старца. Ведь тот уже в шестьдесят «научился отличать правду от неправды»⁸¹. А Председатель так и не сможет сделать этого до конца своих дней.

В Пекине он имел долгий разговор с Цзян Цин о делах на культурном фронте. Еще в феврале она убедила его в необходимости разоблачить «контрреволюционную» пьесу известного историка и драматурга профессора У Ханя об отважном и благородном чиновнике XVI века Хай Жуе, осмелившемся высказать правду погрязшему в пороках императору династии Мин. Эту пьесу У Хань сочинил еще в январе 1961-го, и с тех пор она, хоть и с небольшим успехом, шла в театрах Китая. В ней были такие слова, обращенные Хай Жуем к императору: «Раньше еще ты делал кое-что хорошее, а что ты делаешь теперь? Исправь ошибки! Дай народу жить в счастье. Ты совершил слишком много ошибок, а считаешь, что во всем прав, и потому отвергаешь критику». Цзян Цин считала, что У Хань сознательно проводил параллель между «делами» Хай Жуя и Пэн Дэхуая, — иными словами, «брал на вооружение прошлое, чтобы очернить настоящее». С ее точки зрения, цель «злобной» пьесы состояла в том, чтобы нанести удар по авторитету «великого кормчего». Не все китайские зрители, однако, видели в пьесе «криминал»: сама мысль о коварстве У Ханя, который, кстати, обожал Мао и с которым тот не раз встречался, просто не приходила в головы многим людям.