Мара

— Может быть. Но для меня это единственная возможность получить сольный номер. Конечно, они опасны, но в цирке ни один номер не обходится без опасности!

Джоко снял шляпу, и на лбу у него Мара увидела огромную шишку.

Заметив выражение ее лица, Джоко усмехнулся:

— Не волнуйся, с моей головой все в порядке. Но у меня есть желание проломить чем-нибудь голову Пузырю. Это он стукнул меня доской.

— Кто такой Пузырь?

— Один из наших клоунов. У него черная маска, рыжий парик и большое самомнение.

— Да, я знаю его. С тобой действительно все в порядке? Ты необычно выглядишь.

— У меня производственная травма.

— Может, тебе стоит обратиться к доктору Макколлу?

— Все, что мне надо, — это уксусная повязка на мои синяки и, может быть, поцелуй няни, который вмиг прогонит боль.

Мара пристально посмотрела на него. Обычно голос Джоко звучал низко, чуть гнусаво. Сейчас же он был так высок, что порой переходил на фальцет.

Джоко захохотал. Казалось, он еле стоит на ногах.

— Это была всего лишь шутка. Мы, ирландцы, любим пошутить.

— Я думала, ты англичанин.

— Да, конечно, я англичанин, но душа у меня ирландская.

— Тебе лучше пойти лечь спать. Я провожу тебя.

— Да, пожалуйста, сделай это! Проводи лилипута домой и уложи его в кроватку…

И Джоко залился слезами.

Мара растерялась. Она взяла его за руку, как маленького мальчика, и повела к фургону. К счастью, поблизости никого не было: Маре очень не хотелось, чтобы Джоко видели в таком состоянии.

Как звезда, Джоко занимал большой фургон. Он долго рыскал в карманах в поисках ключа, но попасть в замочную скважину уже не смог, и это пришлось сделать Маре.

Она включила свет, и хотя комната была небольшой, на нее она произвела впечатление хором. Однажды Джоко сказал, что самое трудное в цирке — это получить свою собственную комнату, и в то же время это самое приятное. Мара не могла тогда с этим согласиться или не согласиться, так как не знала, что это такое — иметь что-то свое. И сейчас с любопытством разглядывала помещение: ей было интересно, как же человек ощущает себя, живя в отдельной комнате.

Джоко повалился на кровать и закрыл глаза.

— Ах, как болят все мои старые косточки! — заныл он.

— Ты еще не старый.

— Как бы не так! Помнишь, что я сказал тебе на прошлой неделе? Я сказал, что для лилипута я старик, — он открыл покрасневшие глаза и уставился на нее. — Мы долго не живем.

— Прекрати болтать чушь!

— Конечно, мы живем дольше великанов… У этих бедных громил сердце совсем быстро изнашивается. Ой! Мне кажется сейчас, что я весь состою из одного только сердца… — Он ударил себя в грудь и закашлялся.

Мара с беспокойством посмотрела на него.

— Ты серьезно поранился?

— Смертельно! Ты будешь плакать, если я умру молодым? — с надеждой спросил он.

— Я не буду плакать, — соврала она. — Мне будет грустно, очень грустно, но я не буду больше плакать никогда.

— Ты все держишь в себе? Может, это и правильно… Никогда не показывай разным ублюдкам, что тебе больно! Это доставляет им слишком большое удовольствие.

— Дать тебе воды?

— Моя дорогая, лучше дай мне свою руку и подожди, пока я засну, а утром я опять превращусь во взрослого лилипута… — Он икнул, и это было так смешно после всех его тирад, произнесенных с пафосом, что Мара не смогла сдержать улыбку. — А еще мне надо выпить рому. Достань его, пожалуйста, с полки.

Она нашла бутылку и налила полстакана. Джоко стал пить его маленькими глотками. Присев к нему на кровать, Мара слипающимися глазами следила, чтобы он не облился. За окном какая-то компания хохотала во весь голос, вдалеке послышались гудок паровоза и перестук колес…

Джоко начал что-то мурлыкать себе под нос, размахивая стаканом.

— Что это за песня? — поинтересовалась Мара.

— Это колыбельная.

— Тебе ее пела мать?

— Нет, не мать. Мне пела ее моя няня Эджи. У нее были рыжие волосы и зеленые глаза, и она воспитывала меня до четырнадцати лет. Она была ирландкой, и я так любил ее зеленые глаза, ее руки, ее мягкую грудь, на которой плакал! Эджи всегда жалела меня, маленького. Все остальные считали меня больным наростом на их аристократическом древе… — Он допил ром. — Доктора сказали мне, что мне никогда не вырасти, и все перестали меня замечать. О, как они переживали! Мне было уже семнадцать, а я все еще не собирался умирать. Мне было восемнадцать, а я был крепким, здоровым молодым человеком, которого стеснялись все мои родственники. Наконец они решили отправить меня в церковный приют. С тех пор я не бывал дома. Затем меня отдали в колледж, я выучился и в один прекрасный день ушел вместе с цирком.

— А Эджи?

— Она вернулась в Ирландию. Но я не забыл свою дорогую Эджи… — Джоко опять начал что-то мурлыкать.

— Так говорят в Ирландии?

— Да. Их язык тягуч как мед, сладок и приятен. Эджи очень скучала по своим братьям и сестрам. Иногда она забывала, что я уже не маленький, и прижимала меня к своей груди. Господи, как же мне тогда было хорошо! Мне казалось, что я в раю. Когда я не хотел спать и не слушался, она легонько шлепала меня. Так поступают все няни, чтобы дети вырастали послушными…

В уголках его глаз выступили слезы и потекли по щекам.