Марамзин

На углу, где Иван Петрович всегда поворачи­вал, он заметил окно. Он и раньше всегда обращал на него внимание, потому что оно было очень большое и закрытое всегда заметно плотно.

Первая рама была теперь раскрыта на три створки, и вторая рама тоже, и в каждой раме отворены форточки, которые входили одна в дру­гую. Столько створок обнаружилось вдруг у окна, и вот их все распахнули для воздуха, который нисколько не отличался по теплоте от домашнего, от родного, и все же был чем-то лучше его, мо­жет, шире.

А за окном, в освещенной только с улицы ком­нате, жила на виду, не скрываясь, не ссорясь, не­большая оживленная семья молодых людей. Муж за столом занимался, листал что-то толстое, но не слишком педантично. Женщина вела себя живо, развязанно. Он понял, что, видно, ей было веселее, когда рядом с ней находился такой мужчина — этот муж — которого она могла с полным правом хлопать по спине, хватать за плечи, в шутку бить по шее, не зная, что дальше еще бы такое с ним сделать, — а он бы снисходительно все это сносил.

Женщины (думал Иван Петрович) имеют дело с самыми мягкими существами — малыми детьми, но в то же время они должны быть на уровне по­нимания своих мужей, которые в большинстве ог­рубели от возраста, от работы или от неправиль­ных представлений о жизни — ив этом двойст­венность женщин, в них всегда существуют и те и другие качества рядом, то есть мягкость и гру­бость, переходя одно в другое и сливаясь, и часто проглядывают в ненужное время, пугая Ивана Петровича.

«Когда они говорят что-то нежными голоса­ми, откликаясь ребенку, даже, бывает, слегка и сентиментально, я жду, — думал он, — что сейчас же они обернутся и ответят, если сзади сказать им какую-то грубость, как муж. Должны же они понимать очень многое в жизни (и иметь удоволь­ствие от своего понимания), а ведь в жизни мы очень должны по природе быть не брезгливы».

«Вот они ходят кругом, все куда-то имеют в ходьбе направление, по двое ходят, с мужчинами и одни. Сколько было когда-то у меня их в зна­комых! Не то что теперь. И всегда они очень меня привлекали. Так мне многие ласково улыбались, так приветливо разговаривали, что я всякий раз тут же весь разгорался и только всё думал: вот я выберу время и займусь, эта будет моей, а потом и другая. Но ведь времени все не случалось, время быстро катилось: «сегодня» — и вот уже стало «вчера», эти девушки всё степенели по одной и устраивали себе свою жизнь и уже не нуждались улыбаться мне при встрече — и так это было жал­ко, навсегда оставалась досада на себя и жадность до этих, недополученных мною женщин — никогда себе этого мне не простить!»

И как они ходят! Шаг натягивает узкую юбку на длинном бедре, слегка отпускает, перебросив морщины, и опять натягивает ее на другом. Нога, поставленная плоской ступней на асфальт, долго волнуется вся, от конца до колена; колени, шурша, задевают друг друга, ни один из шагов не похож на другой, то короче, то шире, то вбок — не по нитке. Это живая ходьба, живого человека, и смотреть на нее волнительно.

— А я на каждую взгляну, — думает Иван Петрович, расстроясь от ссоры, — мне это вроде как потрогал, даже лучше, больше можно пред­ставить, и кто может что мне на это сказать? — ничего; ни один из мужчин, что ведет свою девуш­ку, даже если догадался (зная это за собой) — да он ничего мне не сделает, нё за что, нет ему на это причины.

Он никогда б не открыл себе это, если не был бы в ссоре, потому что это стыдно, потому что та­кое скрывается глубоко и подавленно. Так нельзя даже думать, уж он это знает. Но если в ссоре, и сам на себе ставишь крест, и идешь по улице, и руки болтаются, ноги идут хорошо и томно по синему асфальту — тогда всё же можно.

Глава третья

ЗНАКОМСТВО

Возле Ивана Петровича, перед красным огнем светофора, встал троллейбус, и он по привычке его оглядел. В троллейбусе никто не стоял, так как было свободно, и троллейбус был словно насе­лен головами. Головы смотрели все в окна, а ря­дом, близко к Ивану Петровичу, сидела девушка и глазела на него сквозь стекло. Он недолго подер­жал ее в глазу, потом отпустил и стал глядеть на других. Но другие были люди как люди, девуш­кино же лицо враз запомнилось Ивану Петровичу, какое-то просторное это было лицо, и линии у него такие, что по каждой хочется пройтись до конца. Он вернулся к девушке и долго гулял у нее по лицу глазами. Девушке это не было неприятно.

Неожиданно Ивану Петровичу не захотелось, чтобы девушка эта взяла и уехала. Троллейбус стоял и мог тронуться в любую минуту.

Он заулыбался ей слегка виновато, потому что решил познакомиться, будь что будет.

— Выходите! — сказал он губами и жестами.

— Я (показал на себя) буду здесь, поджидать, а вы (показал на нее) — приходите сюда. Хорошо? (Он кивнул, вызывая ее на кивок).

— Нет, — покачала она не спеша головой, но не отвернулась — а ведь если бы рассердилась, должна отвернуться.