Марджори в поисках пути

— Разве это не фантастично? — воскликнула Маша. — Два года продавала галантерею, и зажимаю свою собственную проклятую «молнию» в день свадьбы. Это предзнаменование для тебя. У меня руки так трясутся, что я не могу ничего делать.

Марджори вырывала и ловко тащила кромку одну-две секунды, и юбка свободно упала.

— Ну, Господи благослови твое маленькое сердечко. Что бы я делала без Морнингстар?

Маша расправила юбку перед зеркалом.

— Кто-нибудь скажет, сколько времени?

Одна из кузин ответила:

— Без пяти шесть.

— Еще тридцать пять минут. Боже, где моя шляпка? Она была вот здесь… о, вот она.

Маша надела маленькую белую шляпку с белой вуалью до носа.

— Кто-нибудь, закройте шторы, ветер вызывает у меня нервную дрожь.

Стало совсем темно, и дождь застучал по оконному стеклу. Кузина захлопнула жалюзи. Карие глаза Маши блестели от волнения; лицо ее вспыхнуло, а верхняя губа задрожала. Она надела строго скроенный костюм из синего шелка без всяких украшений, с белой орхидеей на плече.

— Сейчас хорошо, — сказал Маша. — Что-то старое, что-то новое, что-то взятое взаймы, что-то синее… Подожди, я что-нибудь занимала?

После бурного совещания, когда девушки Паковичи навязывали ей сережки, браслеты, часы и драгоценности, она взяла у Марджори носовой платок, засунула его в карман и тяжело опустилась на кровать.

— Хорошо. Бык готов под нож.

Марджори спросила:

— Как ты себя чувствуешь?

— Плавающей, как ты думаешь? — Маша пристально посмотрела на нее и хитро улыбнулась: — О, послушай, мне бы лучше предупредить тебя. Тот, сама знаешь кто, здесь, в конце концов…

— Я видела его, когда пришла.

— Извини. Клянусь, это не моих рук дело. Лау пошел на репетицию и пригласил его, и потом я не смогла…

— Маша, в самом деле все прекрасно.

— Ты говорила с ним?

— Он меня не видел.

— Так, и чтобы не закричать, ты сидишь здесь со мной? Иди туда. Там есть еще привлекательные ребята. Партнер Лау, Милтон Шварц, неплохой, если ты в состоянии выносить адвокатов. Я не могу, но сейчас уже слишком поздно, конечно…

Кузины захихикали, а старшая, у которой было что-то вроде заячьей губы, сказала невнятно:

— Маша, ты совсем не изменилась.

Марджори проговорила:

— Я просто останусь здесь и подержу тебя за руку…

— Сладкая, у меня по кузине на каждую руку, а одна, чтобы держать мне голову, если меня начнет тошнить. Кш-ш. Брысь! Иди и сделай так, чтобы ребятам было хорошо. Только не начинай ничего с раввином. Я не хочу, чтобы его лишили духовного сана прежде, чем он завяжет узел.

Марджори вышла, сопровождаемая хихиканьем кузин, а Маша сидела на кровати и смеялась, запрокидывая голову, прямо под печальным портретом миссис Михельсон.

В гостиной стояли ряды пустых золоченых складных стульев. Гости жались у стен в комнате и фойе, громко смеясь и разговаривая. Воздух был пропитан табачным дымом и женскими духами. Здесь собрались в основном люди средних лет: мужчины в темных костюмах, с двойными подбородками, лысинами и сигарами, и женщины в прекрасных платьях, но с испорченными, раздавшимися фигурами. Очевидно, они все или почти все были друзьями и родственниками Михельсона. Гости выглядели, подумала Марджори, как завсегдатаи в бродвейском ресторане: состоятельные, довольные собой, со скучающими, одинаковыми лицами. Ноэля не было в комнате. Марджори пробралась к окну и села, как она сидела сотни вечеров, когда ей было семнадцать-восемнадцать, сложив руки на коленях и скрестив лодыжки, глядя сквозь грязные оконные стекла на черный парк и ярко освещенный город. Автомобили, как всегда, напоминали ей жуков: они бегали по извилистым освещенным дорожкам парка и их фары фосфоресцировали под дождем. Небоскребы ниже 59-й улицы вырисовывались черными силуэтами, пронизанными квадратными желтыми окнами, и утопали в розоватом тумане. Этот вид из окна разбудил в Марджори боль. Это был утерянный город. Вот он, неизменившийся, непокоренный, а ей уже исполнился двадцать один год. Она так же сидела у окна в семнадцать, думая, что двадцать один — это золотое время, когда слава, деньги и блестящее замужество прольются над ней радужным дождем. Ей казалось тогда, что двадцать два года — это начало откатывания назад, двадцать четыре — это осень, тридцать — это дряхлость. Она вспоминала эти мысли и улыбалась им. Но насколько мудрее она была сейчас? Какова была правда о ней самой, ее жизни, ее надеждах, ее мечте стать Марджори Морнингстар?

— Вы Марджори Моргенштерн?

Это был приятный голос, очень молодой, прорывающийся сквозь болтовню позади нее. Молодой человек держал в руках два бокала с виски. На нем был темно-серый костюм, у него было красивое круглое лицо, которое могло бы быть девичьим, если бы не массивная квадратная челюсть. Густые черные волосы обрамляли его лоб. Он был возраста Ноэля.

— Да, я Марджори Моргенштерн.

— Я надеюсь, вам нравится виски с содовой?

— В данный момент я могла бы сойти с ума от одного бокала. Благодарю вас. — Она взяла бокал и погрузилась в питье. — Очень любезно с вашей стороны.

— Я Милтон Шварц.

— О? Коллега Лау по юриспруденции?

— Правильно.

— Партнер, с которым он играет в гандбол.

Шварц улыбнулся.