Марджори в поисках пути

— Я не знаю. Несколько лет, может быть. Он собирался еще в Оксфорд.

Миссис Моргенштерн сказала:

— Марджори, пожалуйста, извини меня, но я думаю, что Ноэль Эрман немножко сумасшедший.

— Вполне может быть, что он сумасшедший, — ответила Марджори. — Не знаю. Я знакома с ним только три года. Я не имею представления о нем.

— Ты противилась? — спросил отец.

— Нет, он просто уехал, — это совершенно правильно, тебе не нужно так беспокоиться, папа. Я совершенно довольна. Я ручаюсь.

— Это другой феномен превращения, — сказал Сет. — Запоздавший. Тот большой флоп, который он написал, вызвал шок — и затем…

— Ой, замолчи, — поморщилась миссис Моргенштерн. — Я жалею, что мы вообще отправили тебя в колледж. Вздор, вздор, все или кризис, или феномен. Ты все еще нелеп до ушей. Иди поговори часик по телефону с Натали Файн.

— Кто такая Натали Файн? — спросила Марджори. — Я теряю нить.

Сет встал.

— Спасибо за напоминание, я иду звонить ей. Мардж, мама завидует. Поверь мне, Натали замечательная. Это мечта. Она напоминает мне тебя.

— Бог в помощь ей, — сказала Марджори.

— Это правда, — кивнул Сет. — Правда, она даже собирается стать актрисой, как ты. Она очень серьезно к этому относится. Она была звездой в «Переднике» в своем колледже в прошлом месяце, — показывала мне статью в школьной газете. Потрясающе.

Марджори тяжело вздохнула, взявшись за голову:

— Не «Передник», Сет. «Микадо».

— Нет, «Передник», — сказал Сет. — Не думаешь ли ты, что я не знаю разницы? Что вообще с тобой?

Намерение Марджори поступить на работу к отцу было достаточно прозаическим. Она предполагала как можно скорее скопить денег, сесть на корабль до Парижа и сразу же вернуть Ноэля обратно, чтобы он женился на ней.

Жестокое и уничтожающее, несмотря на его объем, письмо было, и это не казалось ей (у нее уже было несколько дней, чтобы обдумать все снова), — так окончательно, как он это решил. Слабость таилась в его излишней законченности. Если он так абсолютно порывал с ней, беспокоился бы он, посылая двадцать отпечатанных страниц, чтобы сказать об этом? Мужчина, который пересекал океан, чтобы освободиться от девушки, был далеко не свободен от нее — о чем бы он ни говорил в письме. Так представляла себе Марджори.

Она страшно нуждалась в друге или советчике по некоторым вопросам; она даже думала обсудить свою проблему с матерью. Время от времени миссис Моргенштерн доказывала правоту своих суждений в спорах с дочерью. Но она сделала невозможным для Марджори принимать ее советы, хотя они могли принести некоторую пользу. Девушка была уверена, что она в состоянии теперь игнорировать манеры своей матери и извлекать выгоду из ее здравого смысла. Дважды она попробовала в виде эксперимента начать разговор с ней, но потом замыкалась и замолкала. Голодная страсть, с которой мать реагировала и начинала допытываться, активизировала все старые защитные средства Марджори. Было абсолютно невозможно после этого открыть ей, что она спала с Ноэлем. Марджори знала, что мать и отец подозревают правду. Ее оправдания поздних приездов домой были малоубедительными. Но она решила позволить родителям продолжать сомневаться. Ей было легче терпеть душевное одиночество, чем дать матери услышать свою исповедь.

Что касается отца, то она чувствовала: для нее было бы легче зарезать его кухонным ножом, чем сказать ему правду.

Она рассчитывала открыться Маше Михельсон и пошла с ней вместе на ленч. Но они поели как-то быстро, разговор был беспредметным, и они провели день, вместе делая покупки.

Маша стала теперь какой-то далекой и неотзывчивой. Она болтала без умолку, как всегда, но не было и следа от прежних интимных разговоров. Как будто Марджори сказала или сделала что-то, чего Маша не могла простить ей. Она говорила только о пьесах, кино и домашней обстановке. После шестимесячного свадебного путешествия за границей и четырех месяцев во Флориде Михельсоны купили большой старый дом в Нью-Рошелл. Маша замучила Марджори болтовней об эпохальной обстановке, модернизированной кухне, изменениях планировки дома и нашествиях кроликов и кротов на цветочные грядки. Она считала предместья совершенно здоровыми, такими отвратительно здоровыми, какими всегда их описывал Ноэль. Маша стала худой, но и диета испортила, а не улучшила ее облик: кадык теперь был слишком заметен на ее горле, карие глаза выглядели запавшими, почти как у мумии, и губы казались нарисованными над зубами, словно оскаленными.