Марево

"Не удивляйся, милый Аня, что я пишу тебѣ почти годъ спустя послѣ послѣдняго письма. Ты знаешь по себѣ, какъ всѣ мы лѣнивы безъ крайней надобности… Ну вотъ, по привычкѣ, не обдумывать письма заранѣе, написалось такое слово, что ты пожалуй ужь мысленно отсчитываешь сумму, которою можешь мнѣ пожертвовать, не стѣсняя себя. Нѣтъ, милый, не то: писать, просто писать тебѣ хочется, побесѣдовать съ тобой, оправдаться передъ тобой, Авенпръ. Ты всегда былъ немножко холоденъ и безучастенъ ко всему кромѣ насущныхъ потребностей, а не знаю почему кажется мнѣ, ты лучше другихъ поймешь меня. Я одна, совершенно одна, на чужой сторонѣ; слова живаго не съ кѣмъ перемолвить, лица симпатичнаго негдѣ встрѣтить. Я знаю, тебя это поражаетъ: она? въ Лондонѣ? и одна? Ты на здѣшнихъ выходцевъ нашихъ мѣтишь; они потеряли въ моихъ глазахъ всякое значеніе, хоть собственно мнѣ отъ этого далеко не легче. Эти образы, запутанные тогой таинственности, стоявшіе на высокихъ пьедесталахъ, оказались топорною работой, какъ только я разсмотрѣла ихъ поближе. Я не чувствую ни малѣйшей охоты сближаться съ эмигрантами-соотечественниками. Кто меня не знаетъ, пожалуй увидитъ въ этомъ черту сатанинской гордости; а я не желаю и злѣйшему врагу дойдти до той ужасной мысли, которая теперь не даетъ мнѣ покою. Я почти убѣдилась, что я ничто. Если и уцѣлѣла нравственно, я обязана этимъ тому, что не выходила изъ своего головнаго мірка. Прими я хоть какое-нибудь участіе въ жизни, не поручусь что бъ изъ меня вышло. Всѣ формы жизни прошли передо мною, всѣ направленія дѣятельности сталкивались вокругъ меня, ломая и уничтожая другъ друга; я увлекалась то тѣмъ, то другимъ, но приступить не могла ни къ одному. Какъ только я осматривалась въ новомъ положеніи на столько, что затаенная ложь, не чуждая ни одной партіи, начинала мнѣ сквозить чрезъ декоративную внѣшность, я чувствовала себя разбитою, уничтоженною, замирала на время для жизни, замыкаясь въ самой себѣ Я не проклинала прежнихъ товарищей я молча удалялась отъ нихъ; они честили меня измѣнницей святому дѣлу и прочими кличками, къ которымъ только теперь я совершенно равнодушна, — только теперь, когда всѣ стремленія мои разбиты дѣйствительностью, когда я разочаровалась въ себѣ и во всемъ, за что жертвовала собою. Годъ тому назадъ, я сошлась съ людьми, которые казались мнѣ поборниками правды, добра, свободы, всего, не потерявшаго для меня и до сихъ поръ своего истиннаго смысла. Теперь я вижу насквозь эту горсть честолюбцевъ, жадно рвущихъ другъ у друга власть, какъ стая коршуновъ тащитъ другъ у друга изъ клева требуху дохлой скотины. Я видѣла эту знаменитую борьбу, въ которой свобода народовъ — звучный предлогъ для возвышенія однихъ тирановъ насчетъ другихъ; я знаю всѣ ихъ средства къ достиженію цѣли самой низкой, прикрытой маскою національности. Я стояла лицомъ къ лицу съ тѣмъ самымъ народомъ, съ которымъ они заигрывали до поры до времени. Это было послѣднею гирей на колеблющіеся вѣсы…. Нѣтъ словъ выразить презрѣнія, нѣтъ мѣрки для ненависти, которыя почувствовала я къ нимъ. Я съ ужасомъ обернулась назадъ…. Тамъ, за мною, осталась Вѣрочка, сперва творившая себѣ потѣху изъ науки, а потомъ заигравшая въ революцію; тамъ былъ Коля, сразу принявшійся за разрушеніе троновъ; тамъ, наконецъ, накопилась мелюзга, тля, въ сравненіи съ которою эти дѣти казались гигантами…. Я осталась одна, на своей призрачной высотѣ, изломанная, искалѣченная, безъ всякой охоты къ жизни, безъ всякой вѣры въ будущность.

"И въ самомъ дѣлѣ, что мнѣ остается? Писать о Россіи въ вольной русской книгопечатнѣ? Во-первыхъ, эта вольная книгопечатня не дастъ хода свободному слову, а во-вторыхъ…. Ты очень удивишься, но я все-таки доскажу мысль: писать правду о Россіи можно только въ Россіи, гдѣ она тотчасъ же всѣми обсуживается; только такъ можетъ она бытъ плодотворною. Всѣ такъ-называемыя запрещенныя изданія не выходятъ изъ очень ограниченнаго кружка читателей, да и тамъ они остаются чѣмъ-то въ родѣ рѣдкаго попугая или какого-нибудь magot chinois. На глазахъ нашихъ они довели нѣсколько смѣльчаковъ до Сибири, — вотъ и весь результатъ. Нашлись еще, впрочемъ, господа, которые переписали рукописныя творенія этой несчастной молодежи красными чернилами, да и любуются по праздникамъ своею коллекціей. Какая себялюбивая, кровавая, отвратительная игра въ сочувствіе! Каковы бы ни были заблужденія писавшихъ, тѣ не лицемѣрили, тѣ потерпѣли кару закона, которая должна примирить ихъ съ оставшимися спокойно по домамъ…

"Я устала въ этой путаницѣ гадостей, низостей, встрѣчавшихся на каждомъ шагу. Я шла бодро, пока впереди мелькало что-то неясное, но радужное, переливчатое, какъ марево нашихъ родныхъ степей; вихрь, охватившій ихъ въ послѣднее время, разогналъ миражъ; за нимъ бурлитъ безсмысленное, вздутое, свирѣпое море, грозящее всеобщимъ потопомъ…. Я сижу, какъ подстрѣленная чайка на берегу, и голоса моего не слыхать за общимъ воемъ….