Марево

Русановъ опустилъ голову; странная параллель развертывалась передъ нимъ: "еслибы тою сильною натурой да умѣли воспользоваться," думалось ему.

— Ну, опять пошелъ задумываться! О чемъ еще? заговорилъ майоръ.

— Да все о томъ же.

— Это чтобы хуторъ-то продать?

— Что жь мнѣ дѣлать, дяденька, не могу съ собой совладать! просто постыли мнѣ эти мѣста. Легче, кажется, не видать ихъ…. уѣдемте въ Москву.

— Да по мнѣ что жь? Я старикъ; мнѣ вѣкъ-то доживать, гдѣ хочешь, все едино.

— Ну такъ по рукамъ! Мѣсяца на два я куда-нибудь уѣду, поразсѣюсь…. а тамъ и заживемъ по старому.

— Ну такъ дакъ такъ! порѣшилъ майоръ, и всю дорогу перебиралъ сосѣдей, кому бы повыгоднѣй спустить родимое гнѣздышко.

Русановъ тоже не заговаривалъ болѣе; онъ задумывалъ широкій планъ, осматривалъ его со всѣхъ сторонъ, колебался, соображалъ, и наконецъ, входя въ комнаты, спросилъ дядю, не знаетъ ли онъ, когда ѣдетъ Чижиковъ?

— А вотъ съѣзди завтра, самъ узнаешь…. Ты что-то совсѣмъ забылъ его. Онъ жалуется, что съ тѣхъ поръ какъ онъ сосѣдъ нашъ, и въ глаза тебя не видалъ.

IV. Добрыя души

Поутру Владиміръ Ивановичъ велѣлъ осѣдлать свою лошадь и отправился на Ишимовскій хуторъ. Еще дорогой поразила его перемѣна прежней, барской обстановки. Не вдалекѣ отъ усадьбы, на мѣстѣ конюшни, заставленной бывало рысаками, бѣлѣла новая крупорушка; въ отворенную дверь виднѣлась пара сытыхъ воловъ, ходившихъ по кругу машины; садъ обнесся прочною, живою изгородью; у воротъ лаяла цѣпная собака; тамъ и сямъ по двору выросли клумбы цвѣтовъ; въ окнахъ сквозили драпри; на крыльцѣ лежала чистая цыновка. Отовсюду вѣяло порядкомъ, домовитостью, женщиной.

— Давно васъ ждемъ, дорогой гость! встрѣтила Русанова Катерина Васильевна:- что-й-то какъ заспѣсивились!

— Да какъ же вы пополнѣли, похорошѣли! говорилъ тотъ входя за ней въ уютную гостиную:- по лицу видно, что вы и здоровы, и покойны, и счастливы, на сколько это возможно.

— Даже больше, улыбалась она, полвигая ему мягкое кресло, и сама усѣлась визави, оправляя плотное шелковое платье.

Вошелъ Чижиковъ. Русанову показалось, что онъ не то выросъ, не то побрился; что-то и въ немъ произошло особенное. Онъ бросилъ соломенную шляпу на старое фортепіано и весело поздоровался съ Русановымъ.

— Остатки прежней роскоши, пояснилъ онъ, замѣтивъ брошенный гостемъ взглядъ на ветхій инструментъ, — должности своей болѣе не исправляетъ, но пользуется почетнымъ угломъ, какъ товарищъ въ годину испытаній, продекламировалъ онъ, переглянувшись съ женою.

— Я слышалъ, вы изъявили желаніе служить въ Царствѣ Польскомъ, заговорилъ Русановъ, — такъ я хочу предложить вамъ ѣхать вмѣстѣ до Варшавы.

— А вы тоже…. служить?

— Нѣтъ, я такъ…. — И Русановъ, немного смутившись, обратился къ Катенькѣ:- вамъ вѣдь скучно будетъ безъ него?

— Нѣтъ, отвѣтила та, — мнѣ такъ пріятно будетъ заняться улучшеніями къ его пріѣзду, а ужь ждать-то, ждать какъ буду.

— Вотъ и достойный представитель семейнаго счастія, вскрикнулъ Чижиковъ, указывая Русанову на вбѣжавшаго стремглавъ трехлѣтняго пышку. Весь раскраснѣвшись, растрепанный, онъ такъ и кинулся съ звонкимъ смѣхомъ на колѣни къ матери. За нимъ ковыляла старая Ѳедосьевна.

— Мама, няня не пускаетъ гуль-гуль! жаловался мальчуганъ.

— Что такое, Ѳедосьевна? улыбалась Катенька, причесывая крошку.

— На голубятню, барыня, какъ есть на самый верхъ залѣзъ было, шамкала старуха.

— Не надо, упадешь, бо-бо! ласково журила мать.

— Не надо, бо-бо! повторилъ тотъ и занялся деревяннымъ гусаромъ, а потомъ началъ всѣхъ увѣрять, что это дядя.

— Какой дядя? спросилъ Русановъ.

— О! отвѣтилъ тотъ, и уставился на него пальцемъ.

— Какъ его зовутъ?

— Митрій Митричемъ, батюшка, зашамкала няня, — вонъ по дѣду да по отцу; и у самого дѣтки будутъ, все первенькаго-то Митрій Митричемъ звать будутъ. Да, легко ли всѣхъ выходила! Катенька-то давно ли сама такая была, а вотъ привелъ Богъ и внучка носить.

— Ну, завралась старуха, сказалъ Чижиковъ, — а и впрямь она намъ почти что родная. Пойдемте-ка, Владиміръ Иванычъ, до обѣда я вамъ хозяйство наше покажу.

Онъ повелъ гостя на птичный дворъ; старые знакомцы-корольки терялись въ кучѣ кохинхинокъ, брамапутръ, индѣекъ; и вся орава съ клохтаньемъ и кудахтаньемъ обсыпала хозяина. Онъ сорилъ имъ хлѣбъ, подалъ ломоть тирольской коровѣ, флегматически смотрѣвшей черезъ загородку; та протянула морду, фыркнула, вернула раза два языкомъ и принялась жевать подачку. Потомъ Чижиковъ провелъ Владиміра Ивановича фруктовымъ садомъ, съ завѣшенными сѣтью деревьями, на крутой обрывъ; подъ нимъ тянулись золотистыя жнивья, пестрѣвшія скирдами. Чуть слышано звенѣли пѣсни крестьянъ, развозившихъ снопы.

— Все вѣдь самъ устроилъ, говорилъ Чижиковъ, потягиваясь на дерновой скамьѣ, - какъ пріѣхали-то мы сюда, ни кола, ни двора не было.

— Честь и слава! проговорилъ Русановъ, довольно равнодушно.