Марфа окаянная

— Храбрые воины! — обратился к ним великий князь. — Горжусь доблестию и отвагою вашей! Господь обратил взор свой на нас и посылает нам удачу в битве с врагами веры православной. В ужасе дрожат изменники новгородские, устрашённые Москвою, и покидает гордыня злохитрые сердца их. Ото всех уделов новгородской отчины моей несутся вести о победах воев московских. Напрасно вороги тешат себя надеждою на подмогу от короля латышского, ничто и никто не спасёт их, ибо отвернулся от них Господь. Этот день отдыхайте и пируйте во славу государеву, а завтра выступим, дабы не мешкая окончить начатое и узреть Новгород Великий склонившим главу свою перед нашей волею!

Дружные крики одобрения и восторга раздались повсюду. «Из Руси на Русу в Новгород!» — кричали воины Холмского уже привычный клич. Другие полки орали славу государю Московскому, великому князю Ивану Васильевичу. Кашевары заправляли котлы кашей и мясом, откупоривали бочонки с пивом.

Царевич Данияр отъехал от своих конников, шумящих более обычного и возбуждённых предвкушением пира. Проезжая мимо великого князя, он поклонился ему, улыбнувшись жёлтыми зубами и приложив ладонь к сердцу, и проследовал дальше, к занятому разговором со стремянным Степану Бородатому. Тот как раз собирался в Русу, чтобы привести по приказу великого князя новгородских пленников.

   — А что это за конь у тебя, дьяк? — спросил царевич, не убирая улыбки с лица. — Что-то не видал я его ранее у тебя?

Бородатый взглянул на Данияра неприветливо. Ему не нравился этот маленький, вечно улыбающийся с хитрым прищуром татарин, сын Касима-царевича, унаследовавший богатую его вотчину, жадный до грабежей и богатых даров и служивший Ивану Васильевичу с той же показной подобострастностью, с какой служил Василию Васильевичу его хитрый отец. Бородатый, однако ж, не позволил бы обнаружить свою неприязнь к Данияру, если б не был уверен в том, что и великий князь недолюбливает царевича.

   — Некогда мне о конях баять, царевич, — ответил он неохотно. — Великокняжескую волю послан исполнить со срочностью.

   — Заносчив ты, оказывается, — всё так же улыбаясь, произнёс Данияр. — Гляди, как бы не пожалеть потом.

   — Конь как конь, — сказал Бородатый по-прежнему неохотно, но чуть более учтиво. — Не хуже татарского.

   — Не хуже, не хуже! — засмеялся Данияр. — У слуги моего верного Рафиса под Волоком коня увели, так говорит, точь-в-точь конь, как у тебя. Что скажешь?

   — Ничего тебе не скажу. А государю пожалуюсь, что ты уважение к нему потерял, меня — его дьяка, слугу его преданного — обвиняя, как татя какого последнего.

   — Так я спросил только, — усмехнулся Данияр. — Ты великого князя слуга, Рафис мой слуга, так сами меж собой и разберитесь.

Он небрежно хлестнул своего коня, и тот сорвался с места и поскакал, выбив копытом кусок сухой глины и запылив нарядный, кручёного шёлка, кафтан Бородатого.

Великий князь пировал с братьями и воеводами в своём шатре. Сам к мёду и вину почти не притронулся, у него то ль от духоты, то ль от бессонницы разболелась голова, и, как ни отмахивался Иван от этой нудной боли, она не давала сосредоточиться и собраться с мыслями. Приказал негромко, чтобы грабежи и пожары боле не допускались, а князья, что в свои уделы селян полонённых увели, отпустили их назад и как можно скорее, иначе обезлюдеет волость Новгородская, в запустение придёт земля, что с неё взять тогда? Холмский кивнул. Фёдор Давыдович насупился, но не посмел возражать.

Иван махнул рукой, чтоб не смущались его недомогания и угощались, как должно на пиру великокняжеском.

Вошёл Данияр с поклоном и сказал великому князю, что его люди готовы.

   — Отведай моего мёду, царевич, — кивнул Иван Васильевич. — Время есть ещё.

Через час примерно под охраной всадников подошла к стану тысячная толпа пленных. Впереди вели знатных людей из новгородской господы. Те старались держать достоинство, глядели на москвичей гордо, с вызовом. Многочисленный ремесленный и чёрный люд брёл понуро и молча. Пленных привели на большую поляну близ Полисти и оставили под солнцем ждать великокняжеского приговора. Их мучила жажда, близость реки, серебрящейся сквозь листву, дразнила недостижимым наслаждением.

Поодаль на гнедом копе гарцевал дьяк Степан Бородатый, высматривая, когда появится государь. Наконец великий князь с воеводами, стражей и следовавшим сзади отрядом татар приблизился к месту судилища. Иван морщился от слепящего солнца, усиливающего головную боль и мешающего рассмотреть пленённую новгородскую знать.

   — Пусть выведут Казимера, — приказал он.

Стражники вытащили из первых рядов уже немолодого, седеющего Василия Казимера и подтолкнули к великому князю. Тот споткнулся о высохшую кочку и неловко упал прямо под ноги великокняжескому коню. Свита переглянулась с удовлетворением, получилось так, будто новгородский воевода сам пал ниц, надеясь смирением выпросить себе прощение государево.

   — Встань, воевода, — велел великий князь. — Посмотри в глаза воям своим, которых ты на погибель повёл супротив меня. Пусть и они позор в очах твоих узрят.