Марфа окаянная

— Солнышко Владимир стольнокиевский,
По пиру-то он прохаживат,
Сапог о сапог поколачиват:
«Все у нас в городе поженены,
Красны девицы замуж выданы,
Один-то я всё холост хожу,
Холостой хожу, холостым слыву.
Не знаете ль мне супротивницу,
Супротивницу супротив меня,
Брови были бы черна соболя,
Очи у ей ясны сокола,
Походочка пав ли пая,
Речь-поговорь лебединая».
Сказал его братец крёстный:
«Солнышко Владимир стольнокиевский,
Женили меня молодца неволею,
Оттого я, молодец, во гульбу пошёл,
Из орды в орду, а из Литвы в Литву.
Зашёл молодец к королю в Литву,
Служил молодец там двенадцать лет,
Двенадцать лет я во конюхах,
У того короля у Литовского.
Есть у него там две дочери,
Одна-то Настасья-королевична,
Она полевница[23]

удалая,Промеж обедни и утрени
От Киева проедет до Чернигова.
Другая Акулина-королевична,
Брови у ей черна соболя,
Очи у ей ясны сокола,
Походочка павлиная,
Речь-поговорь лебединая,
Будто тебе супротивница,
Супротивница супротив тебя».
Солнышко Владимир стольнокиевский
Садились на добрых коней,
Поехали во землю Литовскую
К этому королю ко Литовскому.
«Батюшка король ты Литовский,
Возьми-тка нас, молодцев, во служение,
Во служение во конюхи,
Служить будем верой-правдою».
Служат молодцы верой-правдою,
Не коней кормят, красну девушку манят.
Сманили Акулину-королевичну,
Сади лися на добрых коней,
Поезжали в свою сторону,
Да напали татаре поганый.
Солнышко Владимир стольнокиевский
Хватает осище тележное,
Куда махнёт — падут улицей,
Перемахнёт — переулками.
Перебил поганых татаровей,
Увёз Акулину-королевичну в свою сторону.

Возгласы одобрения, радостный гомон, здравицы славному гусляру, бульканье пива — всего этого Ваня уже не слышал. Он крепко спал, прислонившись головой к Олёниному плечу. Никита бережно поднял его на руки и отнёс в горенку. Слуги убирали грязную посуду, сворачивали запачканные вином и жиром скатерти, подметали и мыли полы при тусклом свете догорающих свечей. Хлебосольный терем великой боярыни Марфы Ивановны Борецкой постепенно успокаивался.

...Проснувшись, Ваня Долго не мог понять, что его разбудило. Какая-то мысль. Вдруг вспомнил: Волчик! Он выбрался из тёплой постели и в одной рубахе, в сапожках на босу ногу, держа перед собой свечку, зажжённую от лампадки, спустился в сени. Открыл плечом тяжёлую дверь и вышел на крыльцо. Моросил дождь. Ваня поёжился, прикрывая огонёк свечки ладонью.

Боясь поскользнуться, он прошёл по двору и толкнул дверь сенника. И сразу же увидел деревянную клетку, наскоро сколоченную вчера Никитой. Волчонок лежал на сбившейся соломе, свернувшись в серый комок. При звуке Ваниных шагов поднял щенячью мордочку и заскулил, дрожа всей шёрсткой.

«Живой!» — обрадовался Ваня. Он взялся за верх клетки и потащил её к терему.

Фёдор, хмельной и злющий, грозился давеча вновь затравить Волчика (так его Ваня окрестил). Но то ли забыл, то ли не успел ещё, занятый пиром. Ваня упросил Никиту припрятать Волчика. Да разве спрячешь от Фёдора, первый же холоп выдаст...

А из горенки-то небось не посмеет взять.

У крыльца Ваня поставил клетку на высокую ступень и, уверенный, что его никто не видит, справил малую нужду. Если бы он обернулся, может, и заметил бы, как дверь недальней избы открылась без скрипа. Давешний косматобородый скоморох быстро и бесшумно пересёк двор, достиг забора и перемахнул через него, скрывшись в моросящей темени.

Глава третья