Мари-Бланш

Жизель устраивает меня в постели и вручает один из фотоальбомов. Мне все еще странно, что мамà с ними рассталась, поразительно, что доктор сумел ее уговорить. Со мной мамà даже разговаривать не желает. Я для нее огромное разочарование. Я знаю, она не позволит мне навестить ее Париже и не пожелает навестить меня здесь. Она стыдится меня и говорит, что я ей больше не дочь. И кто бы стал ее винить?

Дядя Леандер — или папà, как я стала называть его после того, как он официально признал нас с Тото своими детьми, хотя наш настоящий отец был еще жив, — хранил эти альбомы, и большинство снимков сделаны им. Два года назад он умер. Замечательный был человек и потрясающе артистичный, Леандер — талантливый живописец, прекрасный писатель и фотограф. Поскольку ему не приходилось зарабатывать на жизнь, у него было время заниматься такими вещами; он выпустил книгу под названием «Рыбалка вокруг света» и ежедневно делал записи в журнале, чтобы они были посмертно опубликованы, но после его смерти мамà уничтожила журнал, из-за какой-то содержавшейся там инкриминирующей информации. И он создал эти весьма детальные фотографические альбомы о своей жизни с мамà, а в широком смысле и о моей жизни, каждое фото аккуратно подписано его красивым почерком, с указанием даты, места и имен изображенных.

Сейчас я рассматриваю фотографии того лета в Херонри и в Хитфилде. Дядя Леандер отвез меня туда на своем гоночном «мерседесе» в конце августа, перед их с мамà отъездом в Америку. Мамà осталась в лондонской квартире, готовясь к поездке и совершая последние походы по магазинам. Поскольку дядя Леандер очень богат и принадлежит к семье видных бизнесменов, в Америке он еще большая знаменитость, чем в Англии. Мамà предупредили, что все скандальные колумнисты и фотографы будут поджидать их сперва на пристани в Нью-Йорке, когда они сойдут с океанского лайнера «Каринтия-П», а потом на всех железнодорожных вокзалах в Чикаго и Калифорнии. Мамà — женщина стильная и хочет убедиться, что одета для их разъездов как полагается.

Дядя Леандер захватил с собой фотоаппарат и несколько раз щелкнул меня в школе. «Я понимаю, тебе грустно быть сейчас здесь, Мари-Бланш, — сказал он, — но когда-нибудь, когда будешь в моих годах, ты с удовольствием станешь рассматривать мои фотографии и вспоминать это время как одно из лучших в жизни». Вряд ли он сознавал всю правоту своих слов. Я лишь на год старше, чем был дядя Леандер, делая эти снимки, и действительно, то время кажется мне чудесным и невинным. По сравнению с нынешним даже пребывание в школе на каникулах задним числом видится не таким уж скверным.

Однако, глядя на фотографии, я поражаюсь, что девочка на них выглядит такой несчастной. Она почти не улыбается, и на лице у нее загнанное, тревожное выражение, такое же, как когда она боялась преследований отца Жана.

Как раз в эту минуту в дверь заглядывает доктор Шамо, чья фамилия забавляет меня, потому что означает по-французски «верблюд» или, уничижительно, «хрюшка».

— Можно войти и немножко посидеть с вами, мадам Фергюс?

— Прошу.

Он опять придвигает кресло к изголовью кровати, садится.

— Вам по душе рассматривать фотографии? — спрашивает он. Доктор, похоже, вполне милый, и лицо у него открытое, дружелюбное, слегка печальное, в самом деле напоминающее грустного верблюда.

— Да, доктор. Но, рассматривая эти фотографии, я как раз подумала, что на многих девочка совершенно несчастная.

— Какая девочка?

— Вот эта, — показываю я.

— Это же вы, мадам, верно? Вы называете себя в третьем лице?

— Ну да, — объясняю я, — просто потому, что, глядя на эти старые фото, я понимаю, что уже совсем другая, не та девочка. Как бы рассматриваешь чужой фотоальбом.

— Но он не чужой, мадам Фергюс, — говорит доктор Шамо. — Он ваш, и на этих снимках вы, тринадцатилетняя девочка, а не кто-то другой. Вот здесь, подпись четко гласит: «Мари-Бланш, Херонри, июль тридцать третьего года».

— Конечно, — соглашаюсь я, — но вы в самом деле думаете, что мы всю жизнь остаемся одной и той же личностью, доктор? Я выгляжу уже не как эта девочка, думаю не как она, а она — не как я. У нее пока нет того опыта, какой приобрела я, ее шестилетний сын не погиб от несчастного случая, то есть я не она, а она не я. Она еще совсем юная. У нее вся жизнь впереди. Она еще не наделала ошибок. Все еще может обернуться для нее иначе.

— Но не обернулось, мадам. Мне жаль, но мы оба знаем, что ее жизнь не сложится иначе. Она станет вашей жизнью. Мы здесь как раз затем, чтобы выяснить: как и почему.

— Ну хорошо.

— Эти фотографии сняты в доме вашего отчима в Англии, правильно? — спрашивает доктор.

— Правильно. Он назывался Херонри. На реке Тест. Очень красивый. До пожара, конечно. После пожара мы в Херонри больше не ездили.

— А вы-то как думаете, почему эта девочка выглядит такой печальной? — спрашивает доктор Шамо.

— Ах, ну вот, доктор, и вы тоже, — говорю я, — вы тоже называете меня в третьем лице.

— Вы совершенно правы, мадам, — негромко смеется доктор. — Давайте скажем иначе: почему вы выглядите такой несчастной? Вы были несчастны?