Мари-Бланш

— Сестренка, все в мире для меня уничтожено, — сказал он и заплакал.

Хортенс что-то сготовила, заставила нас поесть, разговаривала с нами, и стало чуть полегче, особенно для Билла, его бремя полегчало, ведь рядом была любимая старшая сестра, приглядывала за ним. До меня тогда было вообще не достучаться, я погрязла в морфине, который вкупе с алкоголем и снотворным помог мне продержаться ближайшие несколько дней.

Во вторник, около 4.30 дня, тело Билли привезли домой. Машину встречала Хортенс, потому что меня Билл на время увез, зная, что я снова впаду в истерику. Гроб поставили в гостиной, а всю мебель, кроме дивана и письменного стола, вынесли в подвал, освободили место также и для цветов, которые постоянно доставляли. Их заказала Хортенс. Там было два букета высоких белых дельфиниумов с голубой каемочкой на лепестках, один положили в головах, другой — в ногах гроба. А еще корзина белых цветов, которую Хортене поставила от имени отца Билла, и букет прелестных розовых роз и синих васильков, который она положила в гроб. Мамà прислала красивый покров из белых гвоздик и белого качима на зеленой подложке, он покрывал гроб сверху и с боков. Либби Свифт прислала пышный венок из гардений. В столовой тоже сплошь цветы. Никогда я не видела столько. Вот их сквозь туман наркотика и алкоголя я помню лучше всего — все эти цветы… столько цветов в доме… Никогда не видела их так много.

Билл всю ночь сидел подле Билли, курил, иногда прихлебывал то скотч, то кофе. Перед рассветом он попросил свою сестру посидеть с Билли, хотел прогуляться, но не мог оставить сына одного в смерти. Я по-прежнему лежала в постели, одурманенная, от меня не было никакого толку, в первую очередь мужу и мертвому сыну.

Позднее утром дня похорон из Нью-Йорка приехали мамà и Леандер. Я не знала, смогу ли встретиться лицом к лицу с мамà, с ее безмолвным обвинением, ведь она наверняка винила Билла и меня. К тому времени я уже встала, но едва увидела Билли в гробу, среди цветов, стольких цветов, как немедля вновь впала в истерику. Проснись, Билли, на самом деле ничего не случилось. Все это просто дурной сон. Вставай, сынок. Пойди поиграй с друзьями. На самом деле ничего не случилось.

Мамà, тоже убитая горем, держала себя в руках, как всегда, и все ей симпатизировали. Она приготовила мне ванну, постаралась привести меня в чувство. В конце концов доктор дал мне еще снотворного, что мало-мальски меня успокоило.

Билл договорился с методистским пастором в Либертивилле, чтобы тот провел заупокойную службу у нас в доме. Пастор оказался человеком молодым и скромным, служба была очень короткая. Наша семья — Билл, я, мамà и папà — сидела на кровати в спальне. Сидячих мест для всех не хватило, люди стояли повсюду — на кухне, в столовой, на передней террасе. Я даже не помню всех, кто пришел. Тот день был самый жаркий в году, 98 градусов по Фаренгейту в тени, и запах цветов в доме одурманивал.

Потом мы под полицейским эскортом поехали на кладбище в Лейк-Форест. Это очень красивое место, на высоком, крутом берегу озера Мичиган, с огромными старыми кленами, дубами и вязами, безупречно ухоженное. Только мы с Биллом да Хортенс подошли к могиле. Остальные держались поодаль, а мамà и папà остались в машине. Даже мамà в конце концов не выдержала тяжкого бремени горя.

Хортенс крепко обнимала меня за талию, чтобы я не рухнула. Молодой методистский пастор произнес несколько слов, бессмысленных для меня в моем наркотическом ступоре, и гроб опустили в землю. Леандер только что купил для нас этот участок, с местами для Билла и для меня по обе стороны Билли. На протяжении следующих двадцати лет я часто думала, что нам бы следовало сразу лечь в эти могилы, избежать боли, которая навалится на всех нас. Билл стал на колени, набрал горсть земли и бросил на гроб своего сына.

Сен-Тропе Июль 1955 г

1

Не прошло и двух месяцев после смерти Билли, как я опять забеременела, Леандрой (малодушно названной так в честь папà, в надежде, что нам достанется часть денег Маккормиков). Она родилась 30 июля 1948 года, накануне сорокадевятилетия мамà. Я думала, что обрадуюсь рождению дочери, однако младенец унаследовал не в меру крупную голову отца мамà, отчего роды оказались трудными и болезненными. Знаю, матери не должны обижаться на детей, но я обиделась. В самом деле, голова у Леандры была очень большая, мы даже провели обследование на синдром Дауна, и, слава Богу, результат оказался отрицательный. Поскольку же с такой головищей она не была красивым ребенком, а наша семья всегда отличалась тщеславием, я бы солгала, если бы сказала, что питала к ней огромную материнскую любовь. Вообще-то в глубине души дочь меня разочаровала, ведь я мечтала, что она будет маленькая и миловидная. Да, хорошей матерью я и на сей раз не стала, несмотря на обещание, которое дала после смерти Билли.