Мари-Бланш

— Разве только чуть-чуть, но, по правде говоря, во мне преобладала лень, а не обида. Ведь и мамà, и Билл, каждый по-своему, прекрасно заботились о Билли. И мне не приходилось этим заниматься.

— Вы не испытывали хотя бы легкого чувства вины, что им пришлось отобрать у вас ребенка, так как вас роль матери не интересовала?

— Ваш вопрос, по всей видимости, предполагает, что я должна была испытывать чувство вины… Верно, после несчастья с Билли я чувствовала себя виноватой, что была плохой матерью.

— К что вы чувствуете сейчас, глядя на фотографии сына, мадам Фергюс? — спрашивает доктор Шамо.

— Я не видела их почти двадцать лет. Одна фотография Билли висела у нас в гостиной, но альбомы Билл убрал. Мы оба были не в силах смотреть на них.

— Да, вы говорили. И что же вы чувствуете, увидев их снова?

— Ничего.

— Правда?

— Да. Я ничего не чувствую.

— Можете дать мне определение вашего «ничего»?

Я смеюсь.

— Только психиатр задает подобные вопросы. Я и не знала, что могут быть разные определения «ничего».

— Скажем так: есть разные интерпретации. Можете описать мне ваше ощущение «ничего»?

— Вот здесь Билли пять месяцев. Мой почерк. Почти все снимки подписаны моей рукой. Билл придумал для меня такое занятие, чтобы я хоть что-то делала. О, спасибо, дорогой, как весело подписывать снимки в альбомах! С удовольствием, когда начинать? Билли с Нади. Билли с Биллом. Билли с мамà. Билли с Сисси. Уолли Уэйкем играет с Билли. Билли в Форт-Силле. Билли веселый. Билли принимает солнечную ванну… Фотографий десятки. Сотни. Глядя на них, я не чувствую ничего. Чувствую себя мертвой.

— Это не «ничего», — говорит доктор.

— Разве? Может ли быть большее «ничего», чем смерть?

— В каком смысле вы чувствуете себя мертвой?

— Эта женщина мертва. — Я щелкаю по фотографии, где я с Билли. — Она умерла вместе с этим маленьким мальчиком.

— Ваш сынок был прелестным ребенком и очень даже живым, когда были сделаны эти фотографии. И вы тоже. И вы до сих пор живы.

— Откуда вы знаете?

— Я очень сочувствую вам, мадам. Но факт смерти вашего сына не стирает его короткую жизнь, счастье, какое он испытывал, любовь, какую он давал и получал. Не стирает вашу любовь к нему, она не перестает. Не стирает и ваше собственное существование на земле, оно продолжается.

— Нет, стирает. Все стирает. Вы же не знаете, ничего не знаете, правда, доктор?

— Насколько я вижу по датам фотографий в этом альбоме, после того как была сделана последняя из них, вашему сыну предстояло прожить еще три или четыре года. Вы никак не могли знать, что с ним случится. Конкретно в это время он был счастливым ребенком, любимым своими родителями. И вы сами выглядите вполне счастливой. Так скажите мне, что вы чувствовали тогда? Вы должны помнить, да, мадам?

— Нет, я не помню. Ничего не помню. Говорила же, я ничего не чувствую.

— Не чувствуя «ничего», когда смотрите на эти фотографии, вы отрицаете само существование вашего сына, отрицаете его короткую жизнь на свете, отрицаете вашу память о нем, вашу любовь к нему и его любовь к вам. И, разумеется, отрицая его жизнь, вы отрицаете его смерть.

— Вот именно. Сколько раз я должна вам объяснять, доктор? Если Билли не существовал, то не мог и умереть. И если я ничего не чувствую, мне не так больно.

— Но он существовал, мадам. И умер. И вам больно. Скажите мне, вы плакали над своим сыном?

— Конечно. Я была в истерике, им пришлось колоть мне успокоительное, на похоронах и несколько дней потом. И периодически позднее.

— Истерика и оплакивание не одно и то же, мадам, — говорит доктор. — Вы плакали просто от печали и горя о смерти вашего ребенка?

— He помню. Я была под успокоительным. Не хочу больше говорить об этом.

— Хорошо, мадам Фергюс, не хотите — не надо.

5

Кончилось тем, что мы дважды переезжали в Форт-Силл на три месяца — летом 1942-го и 1943-го, — Билл проходил разного рода подготовку в тамошней школе полевой артиллерии. Армия пока не отправляла его воевать, хотя ему ужасно хотелось. В конечном счете на фронт его так и не послали. Думаю, сочли, что он староват для боевого крещения. Хватало парней помоложе, чтобы послать их на смерть, и Билл остался в тылу, занимался непыльной административной работенкой.

В конце 1945-го его назначили командиром одной из первых американских восстановительных баз в Японии, а мы с Билли переехали к мамà, в их с папà нью-йоркскую квартиру. Мамà полностью взяла на себя роль «мамы» Билли, какую прежде выполнял Билл, и я опять могла бывать в обществе, ходить куда-нибудь по вечерам, даже встречаться с другими мужчинами, к чему мамà меня поощряла. Я начала встречаться с молодым банкиром, по имени Эван Кроуфорд, отпрыском богатого семейства из коннектикутского Гринуича. Мамà была в восторге. Хотела, чтобы я развелась с Биллом. Мы не планировали заводить еще детей, и она сказала, что теперь самое время закончить этот брак, с минимальным ущербом. Посоветовала мне подать на развод немедля, пока Билл в Японии и все можно провернуть еще до его возвращения.