Марья

Люди собрались обедать. Разморенные жарой, они нехотя хлебали теплую простоквашу. Марья пошла к ветвистой березе, в тени которой стояла кадка с питьевой водой. Рядом с кадкой за троих надрывался младенец. От продолжительного плача его лицо, искусанное слепнями, налилось кровью.

Марья нежно взяла ребенка на руки:

- У-тю-тю-тю-тю-тю-тю... У-тю-тю...

Младенец перестал плакать, улыбнулся и полез к Марьиной груди. Необъяснимое, известное только матушке-Природе чувство любви овладело Марьей. С опаской вора она оглянулась и, убедившись, что ее никто не видит, расстегнула шушпан. Неведомая сила заставляла биться сердце девушки с двойной частотой. Младенец жадно сосал грудь, неподражаемо, по-детски злился, что не чувствует вкуса молока, и покусывал сосок беззубыми деснами.

Жара...

После бани "по-черному" и праздничного стола я, как обычно в первый день приезда, отправился в соседний хутор к своему другу Захару, с которым мы еще в детстве воровали клубнику из соседских огородов.

Уже смеркалось. С пастбища возвращалось стадо коров, образуя весомое облако пыли. На крыльце сельмага скучал Юра Суслов. Он был совершенно трезв, а увидеть его в таком состоянии удавалось крайне редко. И я расценил это как плохую примету, ибо ознаменовать что-либо хорошее Юра не мог по причине нечистоты своих помыслов.

Захар встретил меня приветливо, сообразил на стол и весь вечер рассказывал про свою любовь к Зойке.

Зойка эта была нашей ровесницей, и мой друг со школьных лет был к ней неравнодушен. О чем бы мы с ним ни говорили, разговор всегда склонялся к ней.

Вот и сейчас он стучал кулаком по столу и изливался:

- Обреченный я, что ли?! Всю души извела, гадюка! Я к ней и этим боком, и тем, а она ни в какую. Ей удовольствие, видать, доставляют мои мучения.

- Брось ты, Захар, - уговаривал я. - Бери пример с Юры Суслова...

- Суслов развратник! Похоти уйма, а души ноль. Он на женщину выше груди и не смотрел-то никогда. Ему что любовь, что картошка: все плоть ублажает. Не человек, а кусок мяса, придаток к яйцам... Ни радости в нем, ни страданий...

- Из-за бабы страдать - все равно что...

- Люблю я ее! Ты понимаешь? Люблю-у-у! У меня вот тут, под ребрами, горит все, всю кровь выжигает до помрачения...

И уже к концу застолья, в сильном подпитии, он доказывал, схватив меня за рукав:

- Ты не думай... это еще не галерка... Случается, я бываю счастливым и парю в облаках... Но, Андрей, небо уходит, а я остаюсь... Остаюсь, пришпиленный к земле в качестве дополнения к гербарию... А хочется, чтобы наоборот: я ушел... а небо осталось...

- Метафизика...

- Да ты слушай, мурзилка!.. Мне иногда кажется, что я не живу, а фальшиво играю на контрабасе... Метафизика... У меня душа гниет от прокаженной любви к неосуществимому... Знаешь, главных грех матерей в том, что они обрекают своих детей на жизнь!..

Так проходили все наши встречи. Тогда я не придавал особого значения словам Захара, принимая их за пьяный бред или за импровизацию пошлого актера шапито...

Только за полночь я отправился назад в село. Мои мысли были заняты Зойкой, к которой я тоже питал чувства, сходные с симпатией.

До бабушкиной избы было километра четыре. В августовские ночи на землю спускается особая темень, стирающая различия между слепым и зрячим.

Я шел уже минут двадцать. По моим расчетам, мне оставалось пройти через лесок, выйти к мосту, а там рукой подать.

Неожиданно рядом послышался треск ломающихся веток. Мне было известно, что этим летом медведь забил колхозную корову. Я, конечно же, не корова, но ведь была такая темень, что косолапый мог и ошибиться.

Треск повторился, и ужас, покрывающий ладони инеевым потом, разбудил во мне дремлющие силы. Мои ноги замелькали пропеллером, ветки хлестали меня по щекам, и ветер свистел в ушах...

Остановился я от какой-то бездонной тишины: ни свиста ветра, ни шелеста листьев, ни топота ног. Я, будучи уверенным, что медведь остался далеко позади, сел и принялся прочищать уши. Оглох от страха мелькнуло в голове. Чистка ушей не дала ровно никаких результатов я слышал только полную тишину.

Отдышавшись, пошагал я вперед в поисках хоть какой-нибудь дороги. Вскоре у меня уже не было сомнений, что я подымаюсь в гору; и удивительно это было тем, что никаких возвышенностей поблизости не существовало...

Вершину холма освещал белый туман, и с помощью этого слабого света разглядел я церковь и колокольню рядом, разглядел я надгробные камни и перекошенные могильные кресты. Это было заброшенное кладбище.

Невероятность увиденного состояла в том, что ближайшая церковь находилась в селе Приворот, до которого было порядка двадцати пяти километров. Не мог же я такое расстояние пробежать на одном духу!..

Мне ничего не оставалось делать, как обойти погост.

Вход в церквушку был недоступен из-за лежащего на земле колокола, на бронзовой юбке которого шершавились клерикальные узоры и надписи. Я вспоминал и не мог вспомнить их значения.