Мариенбад

13. Меер Марьямчик из Мариенбада – своей жене Ханце Марьямчик на улицу Налевки в Варшаву

Напрасно упрекаешь ты меня, душенька, будто бы я пишу тебе раз в две недели. Мне кажется, я пишу тебе почти через день. Разве есть у меня другое занятие здесь, в Мариенбаде, где такая скука, где не видишь живого существа, кроме наших варшавских аристократок, которых я избегаю, как чумы, потому что ты знаешь, как я отношусь к женщинам вообще и как я презираю ваши варшавские Налевки с налевкинскими сплетницами. У нас в Одессе сплетен терпеть не могут. У нас в Одессе можешь ходить головой вниз, ногами вверх – какое кому дело? Например, почему меня не трогает, что твой шурин Хаим ухаживает за красавицей женой Шлоймы Курлендера? И еще как ухаживает! Он даже предлагает ей Деньги за счет Шлоймы. Он говорит, что Шлойма Курлендер будто бы распорядился выдавать ей деньга за его счет. Но какое мне дело? Или, например, касается ли меня, что он, опять-таки твой шурин, каждый день играет с мадам Чапник в «шестьдесят шесть»? Но какое мне дело? Или, например, какое ко мне отношение имеет то, что Шеренцис и Пекелис, такие благочестивые женщины, которые на Налевках не смеют и слова сказать с чужим мужчиной, здесь скинули парики и ходят под ручку с каким-то кишиневским франтом, дантистом, который ухаживает за всеми тремя дочерьми Ямайчихи, а Ямайчиха ухаживает за ним и до смерти хочет иметь его своим зятем, хотя это ей так же удастся, как мне удастся стать раввином, потому что кишиневский франт, во-первых, крутит любовь с Бейльцей Курлендер, и к тому же совершенно серьезно. У меня есть доказательство, что он ей уже объяснился и что она угостила его шикарным отказом. Это я знаю из достоверного источника, от самой Ямайчихи, все-таки она мне дальняя родственница. Это одно. А во-вторых, я знаю от знаменитого мирового свата Свирского, что ему предлагают много других партий и, какую бы партию ему ни предложили, он согласен. Поэтому запросили о нем несколько человек в Кишиневе и ждут ответа. Но какое мне дело? Я знаю свое: я должен поправиться и приехать как можно скорее домой, к моей Ханце, которая для меня выше всего! Прошу тебя, любочка, не прислушиваться к налевкинским сплетням и не думать бог знает что, потому что это влияет на твои нервы, ты напрасно расстраиваешься, а это отражается на твоем здоровье, и на меня это тоже производит нехорошее впечатление.

А что касается того, что ты пишешь мне относительно имущества, то я советую тебе лучше согласиться на раздел. Мой папаша говорит то же самое. Можешь обижаться сколько угодно, но я говорил и всегда говорю, что не доверяю счетам и расходам твоего шурина, потому что твой шурин мошенник. Мой папаша такого же мнения. Было бы гораздо лучше для всех нас, если бы он выплатил тебе твою часть, и пусть он останется при имуществе. Таково мое мнение и мнение моего папаши, а ты поступай как понимаешь. Какое мне дело?

А затем будь здорова, любочка! Хочу купить тебе – я видел здесь, в Мариенбаде, – «кимоно». Это очень в моде. С широкими короткими рукавами, а сзади капюшон. Я только не знаю, какой тебе цвет нравится больше: черный на красной подкладке или персидский цвет? Из наших одесситов я тут встретил очень мало знакомых. Да и то больше женщин, потому что их мужья сейчас в Базеле на конгрессе.[7] А так как я не люблю встречаться с женщинами, потому что женщины на курортах большей частью сплетницы, то и хожу я здесь один, и скучаю, и считаю уже дни, когда кончится срок лечения и я смогу поехать домой, к моей душеньке Ханце. А так как делать мне нечего, то я сочинил басню о дочерях Ямайчихи, которые выбирают и никак выбрать не могут себе женихов. Басня носит у меня название «Спесивая невеста» и начинается так: