Мария

- Экзотика! - улыбнулся я.

Да какой там в жопу!

Я рассказал пару еврейских анекдотов. Мы посмеялись немножко и разошлись.

Что случилось с моей головой? Что они с ней сделали? Я почти ничего не могу запомнить. То, что было давно, помню, иногда до мельчайших подробностей. У меня была исключительная память. Стихи я никогда не читал второй раз. Я запоминал их с первого. Теперь своих не узнаю. Это шутка, конечно. Просто когда я читаю четвертую строчку, я уже успеваю забыть, о чем первая. Я завел блокнот-календарь, я не расстаюсь с записной книжкой. Я всегда запоминал телефоны на слух, теперь не могу запомнить даже фамилии. Если мне нужно что-то сделать, я прикрепляю на стену плакат с большими черными буквами. Я стал рассеянным.

Сосредоточиться на чем-нибудь для меня целая проблема. Я все равно не смог бы дальше учиться в физтехе. Так ли уж много стоило мое Мужское Решение?

Если разобраться, то много ли оно уже стоило?

Или вот еще. Я положительно не могу вспомнить январь месяц этого года, то есть, девяностого. Я знаю, что он был, но не помню. Ничего не помню. Провал какой-то. Было Рождество, потом я начал писать статью, и были "Депеш Моуд". Какого числа я попал в больницу? И как я туда попал? И где я встречал Новый Год? Должен же я был его встречать хоть где-нибудь!

И вовсе я не устал. В первый раз я устал от жизни на Пасху 1982 года, в субботу. Потом еще два или три раза. И все.

Я могу работать без сна сорок часов подряд. При усилии - сорок шесть. А сосредоточиться трудно.

Иногда вдруг начинаю громко говорить. Смех, да и только.

Она приехала тридцатого мая, и мы сидели на скамейке и смотрели, как наливается закат над крышами. Она купила себе зеркальные "лисички".

- Посмотри, какая прелесть. Франция.

Да, они сейчас очень модны. Это здесь рядом, в комиссионке.

Я взял ее за руку.

- А ты здорово выглядишь.

- Да? - она посмотрела на меня. - А ты неважно. Осунулся. Заросший весь.

Она провела пальцами по моей щетине.

- Мне не дают станок, а электробритвой уже поздно. Мария... возьми меня отсюда.

Она встрепенулась: "Что?"

- Возьми меня отсюда, - повторил я.

Это называется "под ответственность". Ты пишешь расписку, ну, что врачи ответственности нести не будут, и забираешь меня под расписку.

- Понятно. Завтра я приду за тобой.

Для этого нужно поговорить с твоим врачом?

Да, но обычно они не возражают, им же легче.

- И потом, это твое право.

- А когда он принимает?

По четвергам, но ты можешь застать его после обхода. Часов в одиннадцать.

А вообще-то тут классная публика. Представляешь, один тип говорит, что он из двадцать третьего века, но что я совсем из далекого будущего. Все допытывается у меня, из какого же именно. Очень почтительно ко мне относится.

Я вижу, что ей не смешно. Пора, пожалуй.

- Мне пора, - я поднимаюсь со скамейки.

- Уже пора?

- Я должен вернуться к приему лекарств.

Она встает за мной.

- Ничего, потерпи еще немножко. Завтра я приду. И мы поедем домой. Хочешь?

- Ну пока. До завтра?

- До завтра. Потерпи еще немножко.

- Да, да, ну пока.

- Пока.

Она целует меня. Я вижу, как она уходит. Она оборачивается, кивает мне. Потом уходит все дальше. А я возвращаюсь в палату.

Лестница. Двойные двери. Сестра с ключами. Коридор, голоса, шушуканье. Шарканье ног. Слоняющиеся фигуры. Палата. Кровать.

Я иду и забиваюсь в курилку.

Мы не поехали домой. Мы просто сняли дачу и жили вместе две недели. А потом она уехала. Я остался.

Я не был еще до конца уверен, что мне делать дальше.

А потом была осень, и я услышал знакомую музыку. Ее поймал радиоприемник, когда я сидел в машине, и шел дождь.

И мне казалось, что теперь я знаю, что мне делать.

Я сказал Лиде: "Человек рожден для счастья. Любовь выше страха".

Это было в мае. Я не хотел ошибиться второй раз, потому что тогда это была бы последняя моя ошибка. Как у электрика. Или сапера.

Поезд должен был вот-вот отправиться, и проводница уже выжидающе всматривалась куда-то вдаль платформы, и вдруг. Мария рванулась мимо нее ко мне, и все было отброшено, и я подхватил ее, и мы слились, и были ее губы, язык, все было отброшено, словно и не было вовсе. А были только мы одни, все остальное провалилось. Исчезло, и у меня закружилась голова, а потом все снова появилось, выплыло, качнулось, весь мир, и я держал ее, и близко-близко были ее глаза. И я шепнул ей: "Я люблю тебя".

Она кивнула. Я знаю. И мы были где-то высоко-высоко, так высоко, что было только небо, и мы остались в нем недвижно. Но все уже торопило нас. Люди, бежавшие мимо, торопили нас, и проводница что-то кричала нам, и все, что было вокруг, и вокзал, и его часы, и то, чего мы не видели, но оно топало и шумело, и торопило, торопило, спешило разлучить нас.

И я сказал: "Тебе пора".

Она покачала головой. Но я снова сказал: "Иди, они отправляют поезд".

И тогда она оторвалась от меня, и ее уже не было, а я все стоял. Проводница посторонилась, и она исчезла, а я все смотрел и не мог сдвинуться.

Я стоял и видел, как ее поезд исчезает, теряется где-то далеко, за воспаленным глазом семафора, и я боялся, что сейчас разревусь. Темнело, и был ветер, и я с трудом глотал его.