Мария

Говоря по правде, завтрак изысканностью не отличался, но мать и сестры Эмигдио знали толк в стряпне. Черепаховый суп, приправленный свежей зеленью; жареные бананы, мелко нарезанное мясо и крендельки из маисовой муки; превосходный местный шоколад; твердый сыр, булочки, вода в больших старинных серебряных кувшинах – все было замечательно вкусно.

Во время завтрака я заметил девушку, подглядывающую в щелку приоткрытой двери; миловидная мордашка с большими живыми черными, словно кофейные зерна, глазами позволяла предположить, что все скрытое от моего взгляда было не хуже того, что я видел.

В одиннадцать я распрощался с сеньорой Андреа; мы решили съездить к дону Игнасио на пастбище, где клеймили скот, а заодно искупаться в Амайме.

Эмигдио снял свою куртку и сменил ее на холщовое пончо, вместо кожаных ботинок надел старые альпаргаты,[17] застегнул крючки белых штанов из козьей кожи, нахлобучил большое сомбреро с белым перкалевым покрывалом и вскочил на гнедого, из предосторожности завязав ему глаза платком. Жеребец весь сжался и спрятал хвост между задними ногами.

– Эй! Хватит беситься! – крикнул Эмигдио и два раза хлестнул его, щелкая зажатой в руке плеткой. Лошадь несколько раз взвилась на дыбы, но всадник и не шелохнулся в седле; я тоже вскочил на коня, и мы пустились в путь.

Пастбище находилось примерно в полулиге от дома. Воспользовавшись первой же ровной лужайкой, Эмигдио остановил коня и завел со мной длинный разговор. Он сразу выложил все, что знал о матримониальных намерениях Карлоса, с которым возобновил дружбу, когда они встретились в Кауке.

– А ты что на это скажешь? – спросил он под конец.

Я уклонился от прямого ответа, и он продолжал:

– Что говорить, Карлос – парень работящий. Когда он поймет, что не станет настоящим скотоводом, пока не выбросит свои перчатки и зонтик, все у него наладится. Теперь он еще смеется над тем, что я сам забрасываю лассо, ставлю плетни и управляюсь с мулами. Но скоро и ему придется делать то же самое, или хозяйство пойдет прахом. Ты его не видел?

– Нет.

– Ну, еще увидишь. Поверишь ли, он не купается, пока солнце стоит высоко, и не ездит верхом, если ему не оседлают коня. Боится загореть или ручки испачкать. А вообще-то он славный малый, что говорить; на той неделе он меня здорово выручил, одолжил двести монет на покупку молодых бычков. Правда, он знает, что за мной не пропадет, но важно оказать услугу вовремя. А что до его женитьбы… я тебе кое-что скажу, если ты обещаешь не кипятиться.

– Говори, дружище, говори все, что хочешь.

– У вас в доме все, как положено по правилам хорошего тона, и сдается мне, что девушку, воспитанную в роскоши, будто она фея из сказки, надо на руках носить…

Он рассмеялся и продолжал:

– Я так говорю, потому что дон Херонимо, отец Карлоса, толстокожий грубиян и злющий, как индейский перец. Мой отец видеть его не может, с тех пор как тот втравил нас в тяжбу из-за границ или еще чего-то. Если отец ненароком встретит дона Херонимо, нам приходится ставить ему припарки на ночь, поить валериановым корнем и растирать спиртом, настоянным на коре маламбо.[18]

Мы приехали на пастбище. Посреди корраля, сквозь пыль, поднятую бычьим стадом, я разглядел в тени большого вяза дона Игнасио. Увидев меня, он подъехал поздороваться. Под ним была светло-рыжая хилая кляча; залоснившееся, все в трещинах английское седло, видно, немало послужило своему хозяину. Невзрачная особа богатого скотопромышленника была облачена не слишком пышно: потертые кожаные штаны в заплатах; серебряные шпоры с позвякивающими колесиками; грубая, мятая куртка и белое парусиновое пончо; голова была увенчана огромной соломенной шляпой, из тех, что тянут всадника назад, когда он пускает коня галопом; под ее сенью внушительный нос и голубые глазки дона Игнасио напоминали длинный, клюв и бусинки вместо глаз у чучела тукана.

Я сказал дону Игнасио все, что поручил мне передать отец насчет совместного откорма стада.

– Отлично, – отвечал он. – Как видите, молодняк – лучше некуда, уже настоящие быки. Не хотите ли заехать, поразвлечься немного?

Эмигдио тем временем следил глазами за работой пастухов в коррале.

– Эй, Рябой! – крикнул он. – Осторожней, не отпускай веревку!.. За хвост!! За хвост!!

Извинившись, я поблагодарил дона Игнасио за приглашение. Он не обиделся:

– Ничего, ничего, столичные жители боятся солнца и свирепых быков. Вот так и пропадают парни в тамошних школах. Этот красавчик, сын дона Чомо, не даст соврать: встретил я его в семь утра – весь обмотан платком, только один глаз выглядывает. И с зонтиком!.. Вы-то, по крайней мере, не пользуетесь этой дрянью.

В это время раздался крик пастуха; зажав в кулаке рукоять раскаленного клейма, он прикладывал его к лопатке связанного и поваленного на землю бычка и кричал: «Следующий… следующий…» После каждого такого крика слышался рев животного, а дон Игнасио делал еще одну зарубку перочинным ножом на веточке вяза, заменявшей ему хлыст.