Мария Каллас

В зале присутствовал Лукино Висконти. Как и раньше, он не скрывал своего восхищения и не жалел самых восторженных эпитетов в адрес певицы: «Во втором акте она предстала полуобнаженной, едва прикрытой лоскутом прозрачного муслина. Столь соблазнительная картина заставила полностью забыть об импозантной полноте ее тела: настоящая искусительница… Вокруг ее головы был повязан тюрбан, который сползал всякий раз, когда она брала высокую ноту, и ей приходилось то и дело поправлять его…»

Эти эмоциональные, пылкие слова были произнесены выдающимся деятелем искусства, находившимся под впечатлением только что увиденного на сцене. Несмотря на высокое мнение о сексуальной привлекательности Марии, нам не следует обольщаться: Висконти восхищался ею как женщиной только как эстет… Мария в какой-то момент ошибочно приняла похвалу со стороны утонченной артистической натуры за сексуальное влечение мужчины… Остается только сожалеть, что имело место столь досадное недоразумение, поскольку это не лучшим образом отразилось на взаимоотношениях двух гениальных творцов и оставило неприятный осадок в женском сердце.

Кстати, что творилось в душе певицы, вовлеченной в водоворот творческой деятельности, оглушенной аплодисментами и ушедшей с головой в работу? На личную жизнь у нее не оставалось ни времени, ни возможности: театр требовал от нее отдачи всех жизненных сил. Мария уже принадлежала не себе самой, а своему творчеству. Она не отличалась крепким здоровьем, как это ни казалось со стороны: уже тогда у нее были нарушения сердечно-сосудистой системы, но она и не думала лечиться. Туллио Серафин требовал, чтобы она ложилась в постель не позднее 10 часов вечера. Она делала вид, что подчинялась, но продолжала работать до рассвета над партитурой.

Сохранилось ли при такой безумной гонке хоть немного места для Баттисты в сердце Каллас? Менегини в своей книге, посвященной супруге, пытается нас убедить, что да. Однако имеются беспристрастные свидетели, не разделяющие его оптимизма. Обратимся вновь к высказыванию Мишеля Глотца, чье мнение является для нас особенно ценным, поскольку он вел с Марией долгие и откровенные разговоры: «Она относилась к Менегини с большим уважением; в нем она нашла отца, поскольку ее настоящий родитель проживал в Америке, а она нуждалась в отцовской любви. Менегини занял в сердце Марии место отсутствовавшего отца, но это чувство не имело ничего общего со страстной любовью к мужчине».

Однако после смерти бывшей супруги Менегини из кожи вон лез, чтобы убедить весь мир в том, что примадонна оперной сцены испытывала к нему самые пылкие чувства. Он доходил до того, что рассказывал, как делил с ней постель в отеле «Режина» в Венеции, когда Туллио Серафин вызвал певицу к себе. К тому моменту Менегини уже вернулся в Верону, где улаживал скандал с родственниками, в то время как Мария пребывала в городе дожей в полном одиночестве. Позднее певица все так же без Менегини, по всей видимости, не слишком переживая из-за его отсутствия, колесила по всей Италии. В то время Туллио Серафин уже взял ее под свое покровительство и руководил не только ее работой, но и проявлял заботу о ее самочувствии. Выходит, что Мария, по крайней мере тогда, вовсе не нуждалась еще в одном опекуне.

Впрочем, она нам представила самое веское доказательство на следующий же день после свадьбы. В конце концов Менегини решил, что настало время придать их взаимоотношениям официальный характер, даже если ему и придется пойти на разрыв с семьей. Что же касалось Марии, то помимо уважения к нему она считала, что ее Титта заслуживал некоторого поощрения за служение ей верой и правдой на протяжении двух лет. И все же этим решением она лишний раз доказала, что не имела мужества самостоятельно управлять своей жизнью. Ей было хорошо известно, что покровительство Туллио Серафина носило временный характер: все зависело от того, как долго она будет петь под его руководством, — в то время как узы брака обеспечивали ей стабильные отношения с Баттистой. Однако главным обстоятельством, ускорившим принятие решения как Марии, так и Менегини и являвшимся более важным, чем соображения сентиментального характера, был стремительный взлет карьеры молодой женщины. Распространившийся по всей Италии слух о головокружительном успехе певицы, словно след кометы, вырвался за пределы границ этого государства. Престижный театр «Колон» в Буэнос-Айресе пригласил ее участвовать в постановке сразу трех опер: «Турандот», «Норма» и «Аида». Спеть арии Пуччини, Беллини и Верди перед искушенной публикой на сцене, видавшей всех мировых оперных звезд, когда в распоряжении имелся всего только месяц с небольшим для разучивания их музыки, — вот что представлялось Марии захватывающе интересным, являясь новой пробой сил, а вместе с тем и испытанием для нервной системы.