Мария Магдалина

– Щедрые, ничего! – язвил он. – Одни только стертые лепты и заплесневелые драхмы. Много, много! Всего четыре сикля и тридцать оболов – хорошее царское наследство, – ну, да каков царь, таково и наследство. Шерлатан это был, говорю тебе, Мария, надул он нас всех, водил столько времени за нос и оставил, в конце концов, в дураках. Наобещал с три короба, а ничего не сделал, так вот и сгинул зря… А имел возможности, исключительные возможности… Если б послушался меня! Называл себя сыном божиим, а на кресте признался, что он ничего, что нет у него никакой силы, что отреклись от него и бог и люди… На верную гибель вел он нас. Насчет этих галилейских простаков я мало беспокоюсь, а вот за тебя… Ты ведь, я знаю, заступалась за него перед всеми, и у священников против тебя теперь зуб. Если ты надеешься на покровительство прокуратора, так ты жестоко ошибаешься. Пилат через три дня забудет о тебе, – да, впрочем, подосланные фарисеи сумеют так ловко задушить тебя подушками, что никто и не узнает, что ты умерла от удушения… Куда ты денешься?… Твоя нежная сестрица, в страхе и беспокойстве за Лазаря, я видел, увязывала добро в узлы… В Вифании ты застанешь ворота, забитые колышком… Прислуга разбежалась, и ты была бы сумасшедшей, если б решилась жить там одна. Всем известно, что вы принимали у себя Иисуса, и достаточно одного слова, чтоб толпа разнесла вдребезги этот дом. Под моим попечением еще только, рядом со мной, ты можешь чувствовать себя в полной безопасности… Я оказал большую услугу священникам…

Он посмотрел на Марию.

В лучах месяца ее бледное лицо светилось белизной, как будто маска из мрамора. Глаза выглядели точно стеклянные, правильные, как у изваяния, черты лица были обезображены ободком почерневшей крови вокруг лба.

Иуда содрогнулся, засуетился, схватил тыкву с водой, смочил тряпку и сказал:

– На, обмойся…

Видя же, что она молчит, подошел сам и торопливо, нервно дрожащими руками вытер кровавые пятна и отбросил в угол окровавленную тряпку.

Освеженные водой, застывшие черты Марии на минуту ожили, но вскоре опять застыли в неподвижности.

– Ты слышишь, что я говорю? – заговорил, немного помолчав, Иуда. – Только при мне тебе не грозит ничего, и у тебя теперь больше никого, кроме меня, на свете, кто бы о тебе позаботился.

Но слова его процеживались через сознание Марии, как через решето, оставляя лишь отдельные обрывки.

– Пока ты останешься со мной здесь, – лихорадочно убеждал ее Иуда. – Отсюда мы переправимся в Тир или еще лучше – в Александрию, там у меня есть связи… Ты пойдешь к Мелитте, возьмешь все свои платья, драгоценности… Часть мы продадим и на полученные деньги откроем лавку… Торговля пойдет бойко, – должна пойти… Ты своей красотой будешь привлекать ко мне покупателей, улыбкой поднимать цену, – и пусть я провалюсь сквозь землю, если при твоей красоте и моей ловкости мы не разбогатеем скоро. Я все рассчитал, дело – как золото, все основано на цифрах, а не на каких-нибудь туманных фантазиях, которым мы верили до сих пор, как дураки. К Мелитте мы пойдем завтра вечером вместе, я выберу то, что выгоднее всего можно будет продать… Пока что ты у нее поживешь, отдохнешь, а потом я возьму тебя, и мы с обратным караваном отправимся в Александрию. Слышишь?

Мария молчала.

– Ты слышишь, Мария? – повторил он.

– Слышу, – ответила она.

– Ты пойдешь к Мелитте?

– К Мелитте? К какой Мелитте? – Лоб ее покрылся морщинами, точно от усиленной работы мысли.

– Ну, к этой гречанке, с которой вы там женились. А потом в Александрию… Красивый, живой город, говорю тебе, на берегу моря; товары там и деньги переливаются, как вода, – черпай только и бери… Народу всегда много, точно там постоянный праздник. Весело там поживем с тобой, Мария… Наторговавшись за день, пойдешь вечером рядом со мной, нарядная, на берег, будем слушать с тобой, как журчат волны, поют певицы, музыканты, будем смотреть на суда, на пеструю толпу, а потом вернемся, чтоб отдаться ночным наслаждениям. Я устрою тебе царскую опочивальню, не пожалею ничего, я никогда не был скуп и бережлив… – Он задумался и прибавил шутливо: – Правда, нечего было и сберегать, но теперь будет. Лепта на лепту мало приносит, зато мины и таланты сами множатся. Что, хорошо?

– Хорошо, – повторила она, как эхо, последнее слово.