Мария в поисках кита

В моей голове (или это по-прежнему голова ВПЗР?) могут возникнуть еще несколько историй, так или иначе связанных с мальчиком-мечтателем, с его взрослением. Или наоборот — с вещами, которые так и не позволили ему повзрослеть. Или с вещами, которые превратили его в книжного урода. Эти истории могут быть какими угодно короткими (как сказка на ночь), какими угодно длинными (как любой из дней, если тебе не больше восьми) — но в их финале меня будет ждать только одно: постукивающая по полу ладонь Кико.

Его не пересидишь. Не переждешь. Не перешибешь.

Мне ничего не остается, как присоединиться к нему. Лечь на пол, как до этого сделал Кико; занять место рядом и упереться глазами в шкатулку, стоящую перед нами.

Наверное, мы забавно выглядим со стороны. Два человека, которых трудно назвать детьми, хотя… Неизвестно, какими мы кажемся этому магазинчику, забитому crimi-литературой. Какими мы кажемся любому из Хичкоков на стене, — у каждой находящейся здесь вещи может быть свое собственное отношение к нам, свой собственный взгляд. Ну да, ну да… Книга может быть написана от лица кого угодно, не раз утверждала ВПЗР, слишком поздно начавшая свою писательскую карьеру. Намного позже, чем Эсхил, Данте и даже Эрнест Теодор Амадей Гофман. Все лучшие сюжеты разобраны другими, все лучшие, все самые необычные герои — тоже.

Кико!.. Я совсем забыла о Кико, хотя ни на секунду не забывала о нем. Его можно назвать «необычным», и это не будет натяжкой, если рассматривать слово «необычный» как эвфемизм. Иносказательное определение человека, у которого не все в порядке с головой. Он совсем рядом и почти касается меня, а местами — и просто касается, без всякого «почти». Его тело прижимается к моему, но я не испытываю никакого дискомфорта, никакой неловкости, хотя должна бы: он мужчина, и он — незнакомый мне человек, чужак.

Или все же мальчик-мечтатель?

А со слабосильным мальчиком-мечтателем справится любой, есть масса способов окоротить его: прикрикнуть, погрозить пальцем, показать кулак. И всё — мечтатель подожмет хвост и забьется в какой-нибудь уголок, где его не потревожат ни кулаки, ни пальцы, ни окрики. Где можно беспрепятственно мечтать о самых разных вещах и бесконечно заглядывать в глаза своему единственному другу — музыкальной шкатулке. Теперь, когда Кико так близко, я могу разглядеть его в подробностях. У Кико красивый, как будто вырезанный из жести профиль, который можно было бы назвать безупречным и чистым, если бы не шнурки, вдетые в губы и правую бровь (мне видна только правая бровь). Не заметно ни одной поры, ни одной складки, ни одной родинки; ничего того, что делает кожу кожей. И лишь едва пробивающийся пушок под носом дает основания полагать, что это все же кожа, а не кусок бумаги или пергамента. Неизвестно, что происходит с левой, недоступной моему взгляду, половиной лица, но правая — абсолютно безмятежна. Она не обращает на меня никакого внимания, что странно: как будто не Кико с таким упорством приглашал меня устроиться на полу перед шкатулкой, — кто-то другой.

Кто-то другой, кому принадлежит левая половина лица.

Такая идиотская мысль не могла прийти мне в голову по определению, но я знаю специалиста по подобным мыслям, которые впоследствии выдаются за сюжетный ход. Или — если повезет и все сложится — за целый сюжет. Я знаю специалиста, который всегда видит именно ту сторону, которая не видна остальным. Или — делает вид, что видит. Ему остается только верить на слово, но можно и не верить, — установить истину, если видна лишь одна сторона, — невозможно.

От Кико пахнет все тем же одеколонным микстом, запахи смешиваются, ничто не превалирует, ничто не выбивается из цельной, хорошо составленной композиции, где бергамот похож на базилик, а ваниль — на можжевельник. И лишь на секунду возникает солирующая нота крем-брюле — в том варианте, в котором его так любят мальчики-мечтатели: два шарика в вафельном стаканчике. Стоит мне подумать об этом, как в уголке губ Кико (я все еще пялюсь на Кико!) возникает светло-коричневое пятнышко и прилипшая к нему крошка — как будто он и вправду только что слопал мороженое. Кико слизывает крошку языком, быстро и почти незаметно, как это сделали бы его друзья-кошки, и протягивает руку к шкатулке.

И открывает ее.

Я еще успеваю мельком разглядеть его пальцы; его плоские, аккуратно подрезанные ногти: чистенькие, без запекшейся крови, слава богу —

он не книжный урод!..

Из открытой настежь шкатулки выскакивает знакомый мне мотивчик, пам-парампам-пам-пам, пам-парампам-пам-пам». И я вижу всю труппу, задействованную в немудреном дивертисменте: балеринка и шесть зеркал на откидывающейся крышке.