Мария в поисках кита

От того, кто назвал меня простофилей, добра не жди. Я и не жду. Я просто хочу, чтобы он оставил меня в покое. И оставил мне сфинкса Гимбо с нежно-сиреневыми складками на тельце; ведь когда кто-то согревает тебя, пусть даже и кошка, — это так приятно, приятно… Это не дает впасть в отчаяние при любом жизненном раскладе; потому что если ты впадешь в отчаяние, кто позаботится о кошке?

Если у меня отнимут кошку — я умру.

Это потрясающее в своей безысходности открытие настигает меня в тот самый момент, когда под курткой, в районе сердца, образуется пустота.

Гимбо больше нет.

Есть просто куртка и сердце под ней, а между ними — ничего, от кошки и следа не осталось. Она беспощадно, бестрепетно, в пыль раздавлена тем, кто назвал меня простофилей.

Но, вопреки ожиданию, я не умираю. Хотя могла бы — учитывая резкую мгновенную боль, которая прошивает меня раскаленной иглой: это — пролог страдания (судя по температуре иглы боль обещает быть вечной), но и его эпилог одновременно (через секунду от боли, как и от кошки до этого, не остается и следа).

Я чувствую себя хорошо.

Я чувствую себя как незнакомая мне !Piedad!, лыжница и преступная мать, но сейчас меня больше интересует лыжный аспект. Ведь это я, никто иной, скольжу по проложенной неизвестно кем и для каких целей трассе, суча палками и не в состоянии свернуть в сторону. Я обязана катиться вперед, я обязана преодолеть дистанцию и добраться до финиша, каким бы странным и пугающим он ни был.

Сойти с трассы не удастся.

И если в какой-то момент собьется дыхание, а руки сведет от холода и возникнет застарелая боль в колене (у большинства лыжников всегда возникают проблемы с коленями), я все равно буду бежать. Туда, куда гонит эта сволочь, втюхавшая мне форму «простофили Ти» в цвета национального флага. От сволочи зависит и то, появится ли у меня боль в колене — застарелая или совсем свежая; появится ли кошка, появится ли друг. Появится ли тайный недруг или покровитель — тоже тайный. От сволочи зависит все в мире, придуманном ею же самой, вопрос лишь в том:

кто гонит вперед !Piedad!, чью спину я вижу в отдалении.

Я подумаю об этом позже, когда останусь одна. Если я вообще останусь одна, с этим островом, равно как и с писательской головой, ни в чем нельзя быть уверенной.

Кроме того, что мне почему-то нужно зацепиться за Пьедад, хотя и она отстает от лидеров гонки — Марии и Гизелы (Хиселы, Хиселиты, Литы). Но тем не менее все следуют друг за другом, в точной последовательности, указанной на ленточке marinerito.

Что я должна сделать сейчас, в разговоре с ВПЗР, если он продолжится? Обсудить ленточку, обсудить marinerito, обсудить китов Маноло и Марию из букинистического, бывшего когда-то сувенирной лавкой? Обсудить других китов — с женскими головами? А заодно — музыкальную шкатулку, в глубинах которой я видела их в последний раз? Обсудить Кико, его девственно чистые ботинки? Обсудить багрово-фиолетовый шнурок, на котором болтается самый обыкновенный маленький ключ, а совсем не кошка?.. Голова у меня пухнет от вопросов, которые я не в состоянии задать без команды сволочи. Без этой команды я и рта не раскрою…

Ну да.

Я пытаюсь раскрыть его тут же, немедленно; проявить хотя бы крохи самостоятельности. Я могла бы спросить у ВПЗР о множестве вещей, пусть и не касающихся того, что происходит на Талего. О Катушкине, например, как ВПЗР относится к бедолаге Катушкину?.. Я, в конце концов, могу спросить у нее «который час?»…

Да, «который час?» звучит абсолютно нейтрально.

Но произнести фразу из двух слов оказывается гораздо сложнее, чем мне думалось. И дело уже не в языке, лежащем во рту бесполезным куском мяса: дело в буквах — они слиплись!.. Так бывает в детстве, когда засовываешь в рот целую горсть леденцов монпансье и они становятся у тебя в горле сладким комом. И можно подавиться ими или подавиться слюной, такой же сладкой. И спасения нет — ведь леденцы неотделимы друг от друга.

Так же, как буквы.

К тому же букв становится все больше, они множатся и налезают друг на друга: теперь мне кажется, что буквы окопались не только в горле. Они сплавляются по кровотоку, набиваются в мышечную ткань, подменяют собой клетки эпидермиса, слоями залегают на глазном дне. Я состою только из них, не из чего другого, и если поднести к глазам собственную руку, я увижу весь алфавит, десятки повторяющихся алфавитов, сотни…

— Что это? — спрашивает ВПЗР, уставившись на мое запястье.

— Что? — Прелесть леденцов монпансье и состоит в том, что рано или поздно они благополучно рассасываются.

— Что это у тебя? На руке? Ключ?..

— А-а… Ключ. Да. Его дал мне Кико.

— Наш местный идиот?

— Он странный, — вступаюсь я за Кико. — Но идиотом я бы его не назвала.

— Так вы уже успели… э-э… подружиться?

Вспомнить бы, какие отношения связывали мальчика-мечтателя и его восьмилетнюю подружку, повелительницу воздушных змеев… Наверное, это дружба. Да.

— Мы относимся друг к другу с симпатией, — дипломатично замечаю я.

— На твоем месте, Ти, я была бы осторожнее.

— Почему?

— Сумасшествие заразно.

— Он не сумасшедший.