Мария в поисках кита

Но яблоко — парафиновое. Оттого и звук удара чересчур резок. Неправдоподобно громок. Настолько, что неожиданно возникшее эхо повисает на моих барабанных перепонках и начинает там раскачиваться, как ребенок на качелях: не самый симпатичный ребенок, к тому же он страдает избыточным весом, — оттого и перепонки трещат и грозятся вот-вот лопнуть. А бойлер за спиной ВПЗР издает странный булькающий вздох. Что происходит за моей спиной, в районе музыкального автомата, — неизвестно. И оборачиваться у меня нет никакого желания: из-за шорохов (которые мне не нравятся), неясных шепотов (которые мне не нравятся) и легких ритмичных постукиваний и потрескиваний (которые мне не нравятся, не нравятся, не нравятся).

Но больше всего мне не нравится мелодия, пришедшая на смену Анри Сальвадору. При желании можно было даже разобрать слова песенки, которую он все это время бубнил себе под нос с чисто французским шармом. Что-то вроде «Jazz Mediterranue», средиземноморской джаз, — еще одна неподъемная комбинация из двух слов.

Средиземноморский джаз согревал меня, — о новой мелодии такого не скажешь, она обдает холодом. Впрочем, не такая уж она новая. Я, во всяком случае, уже слышала ее —

«L'Assassinat De Carala», майлз-дэвисовский саунд к фильму «Лифт на эшафот». Одинокая, покрытая инеем труба, что соответствует погоде за окном гораздо больше, чем беспечный и нестерпимо летний средиземноморский джаз.

Одинокая труба не то чтобы грустит по поводу атмосферных осадков, она предупреждает о возможной опасности. И упавшее парафиновое яблоко предупреждает, и вздохи бойлера, и неясные шепоты, и ритмичные потрескивания. Слишком много звуков сразу. Слишком много знаков, чтобы так просто от них отмахнуться.

Остается выяснить, когда все они активизировались и пришли в движение.

А-а, вот! — когда ВПЗР заметила, что шнурок слишком длинный. Шнурок — длинный, и овца Ти ни в коем случае не должна пройти мимо этого факта. Пусть только попробует: и ее тотчас же засыплет снегом, и яблоко кинется ей под ноги, и одинокая труба швырнет пригоршню нот в спину. Фраза про шнурок — главная, и весь диалог был подводкой к ней, выступал на разогреве. Примерно так подумала бы настоящая Ти, а не Ти-овца-и-простофиля, способная открывать рот лишь по команде извне. Настоящая Ти прекрасно осведомлена о всех стилистических прихватах ВПЗР и о внутренней драматургии любой из частей ее романов, любой из глав.

Я имею дело с главой из книги, которая пишется прямо сейчас?..

Все может быть.

И не исключено, что через минуту или две в ней будет поставлена точка: ведь я ощущаю настоятельную потребность покинуть ВПЗР, покинуть кафе и выйти на улицу, несмотря на метель. Тем более что чертов автор фразы о шнурке больше не обращает на меня внимания. Его пальцы мелькают над клавиатурой, время от времени замирая; к уголку губ приклеилась самокрутка, хотя ВПЗР не курит самокрутки, когда занята романом. Она курит свои дешевые сигареты, не отвлекаясь на упоительный, но и требующий времени процесс, в котором задействовано слишком много составляющих: табак, бумага, машинка для закатки, одноразовые фильтры…

В этой самокрутке что-то не так.

Ах да. Я не слышу потрескивания горящего табака и не вижу дыма.

Это странно, ведь ВПЗР обычно проявляет повышенное внимание к деталям, если они важны для развития сюжета. Очевидно, эта — неважна.

Важно то, чтобы я убралась отсюда. Немедленно.

Что я и делаю, бросив напоследок взгляд на ВПЗР, самокрутка по-прежнему не горит.

…Да-да-да, давно пора сказать себе «спокойной ночи и удачи»! Тем более что еще один день на Талего прошел без меня.

Если верить датам — сегодня уже 18-е, хотя до утра еще далеко. Восемнадцатое, а я по-прежнему торчу в пятнадцатом, не в силах выбраться из него.

День, когда туман сменил снег, а Средиземноморье сменила Скандинавия.

День, когда настоящую Ти сменила овца и простофиля Ти, а ВПЗР…

К черту ВПЗР!

К чео-орту!К чео-ооорту!!!

Хотя сейчас я делаю то же, что и она: безвсякой нужды меняю шрифты.

Я делаю то же, что и она: пишу.

Два дня ушли на то, чтобы описать события одного, в этом нет ничего странного. Иногда целые романы посвящены одному — единственному дню, одному — единственному часу в этом дне. Об одной-единственной минуте мне неизвестно ничего, но такие романы наверняка есть.

Постмодернистские.

Прелесть постмодернистских романов состоит в том, что никто из их героев не вызывает сострадания. Но по ходу дела можно восхититься, как тонко выписан туман, в котором исчезает герой, — как правило, навсегда. Как тонко выписан снег, заносящий его следы.

Относительно снега на Талего: он выписан спустя рукава.

Он слишком условен, слишком, что соответствовало бы проходной и малоинформативной фразе: «снег шел весь вечер и всю ночь, но к утру растаял», или: «она остановилась у дверей дома и стряхнула снег с ботинок».

«Она» — это я.