Мария в заповеднике

Дермот вжался в стену, впился в Прокурора глазами и проделал разрешенный международной конвенцией к применению в человекообразных культурах приём «меня здесь нет». Кажется, Калиграфк без труда в это поверил. Он в глубокой задумчивости прошел мимо Уэлша, едва не задев его своим плечом. Дермот осторожно двинулся вслед за ним.

Калиграфк повернул за угол, поднялся еще на несколько ступенек вверх по какой-то узкой лесенке, открыл дверь, переступил порог и сразу закрыл за собой дверь. Дермот внимательно присмотрелся сквозь стену и удовлетворенно что-то различил за ней. Он уже оказался было у двери, но сразу же навстречу ему из-за угла вышел еще один охранник. Дермот, разумеется, не мог пролетать по пятнадцати метров в секунду, как дикая кошка, но ему вполне хватило времени, чтобы перевести из состояния бодрствования в положение горизонтальное и бесчувственное вооруженного аборигена, за мгновение до этого полного сил и здоровья и находившегося у него перед носом в каких-то трех-пяти шагах — причем противник погрузился в кому, как в приятный сон, ничего не успев ни увидеть, ни представить себе.

Дермот осторожно приблизился к двери. Он мешкал. По всей видимости, Калиграфк или кто-то другой находился там, в комнате, сразу за дверью. Но приказ главного техника Станции упрямо давил изнутри череп Дермота-биоробота. И он стал превращаться в сгусток мышц и сухожилий, нечто от сжатой пружины появилось во всем его облике. Когда время настало, Уэлш молниеносно распахнул дверь, в мгновение он оценил по достоинству толстую деревянную клетку посреди залы на постаменте, в ней — Цацу, которого привезли в Заповедник рано поутру. Перед клеткой стоял сам прокурор Калиграфк все с той же бутылкой коньяку и перевернутыми бокалами в руке. В остальном же зала была пустынной и голой, и не за что было зацепиться взгляду, но зато квадратный проем в деревянном потолке мгновенно привлек внимание Дермота. Минуту спустя он уже смог определить, что попал, по всей видимости, в вентиляционное окно — в молниеносном прыжке он успел оказаться здесь еще до того, как удивленные Цаца и Прокурор обратили свои морды на распахнутую дверь, — но там уже не было никого, кроме лежащего ничком охранника.

Калиграфк подошел, склонился над ним и ударил пару раз по щекам. Охранник застонал.

Прокурор обернулся к Цаце, потом снова посмотрел на бледного охранника, потом снова на Цацу в клетке и произнес:

— Вижу теперь, Цаца, что ты настоящий краймер — даже у тюремщиков нервы не выдерживают твоего вида.

Прокурор оставил охранника приходить в себя, прикрыл дверь и медленно подошел к клетке с Цацой. Они долгими взглядами смерили друг друга.

Калиграфк перевернул бокалы и наполнил их коньяком из пузатой заграничной склянки. Потом он поставил бутылку на пол, выпрямился и протянул один бокал для Цацы в клетку. Тот схватил его и через мгновение протянул обратно пустым, всем своим видом требуя еще одной порции. Калиграфк налил.

— Я пришел тебя исповедать, — произнес Прокурор. — Я должен окончательно убедиться, что наш выбор правильный, и ты дашь достойное и нужное краймерам всего мира потомство.

— Даже там, в тюрьме, ожидая казни, я не знал такого унижения, — ответил на это Цаца.

— Дело империонной важности, и давай больше не будем к этому возвращаться, — сказал Прокурор.

— По закону я имею право последние сутки своей жизни побыть вне видимости охранника, — опять возразил Цаца.

— Мы не должны рисковать, — сказал Прокурор. — Я отвечаю за то, чтобы ты сохранил потенцию до начала Обряда.

— Начальник Калиграфк, мне сейчас не до этого! Клянусь, все свои соки я донесу до Усадьбы завтра в целости и сохранности…

— Если бы такое произошло — не будь ты под неусыпным наблюдением — то это бы только доказывало, что мы нашли ложного онаниста, — резонно возразил ему Прокурор. — И не будем больше к этому возвращаться, — еще раз повторил он.

Цаца сказал:

— Эта ритуальная клетка действует мне на нервы… Неужели нельзя было посадить меня в нормальную камеру?

— Зато мы сохраним ее в веках, мы поместим ее в священной Усадьбе как дорогую для всей нации реликвию, она будет служить устрашением каждому, кто посмеет посягнуть на власть краймеров… А теперь перейдем к делу, Цаца.

Прокурор строго воззрился на свою лучшую овцу в пастве.

— Отвечай же, Цаца как на духу и перед нашим богом, как ты сподобился на подвиги, правда ли, то были исключительно корысть и зависть, а вовсе не голод, и что фраерские слабости, такие как сожаление или стыд, никогда не посещали тебя?

— Мне нечего скрывать от первого среди краймеров и благодетеля нашего Прокурора Калиграфка! — так начал свою исповедь Цаца. — Моя судьба, наверное, похожа на миллионы подобных, и не дай бог простому смертному испытать те муки ада, которые приходится переживать и претерпевать нам, духовным краймерам.