Мария Волконская: «Утаённая любовь» Пушкина

«В салоне жены Волконский нередко появлялся запачканный дегтем или с клочками сена на платье и в своей окладистой бороде, надушенный ароматами скотного двора или тому подобными несалонными запахами. Вообще в обществе он представлял оригинальное явление, хотя был очень образован, говорил по-французски, как француз, сильно грассируя, был очень добр и с нами, детьми, всегда мил и ласков…»^[905]

О «стариковских причудах» Волконского сообщала своим российским корреспондентам и Мария Николаевна. Выходки Сергея Григорьевича то и дело раздражали княгиню. Она же однажды упомянула в письме о «присущей возрасту» мужа «привычке командовать»^[906].

Размолвки в семье Волконских не прекращались и в Иркутске. «Попытки С. Г. Волконского наладить добрый мир с женой разбивались об ее скептическое отношение к нему, — пишет О. И. Попова. — Она давно и бесповоротно вынесла суровый приговор мужу, который читается между строк ее писем, таких, казалось бы, мягких по форме, но по существу своему — покровительственно-снисходительных и уничтожающих его. Он в ее глазах был человеком не от мира сего, и это вызывало в ней не сочувствие, а лишь иронию. По складу своего характера они были носителями двух разных направлений, которые в наиболее яркие моменты их жизни неизбежно приводили их к взаимному непониманию и столкновению»^[907].

В письмах, которые Волконская посылала близким людям из Иркутска, есть множество нелестных строк о Сергее Григорьевиче. Наиболее откровенна Мария Николаевна была с Нелли и ее мужем. Вот, к примеру, некоторые фрагменты из переписки княгини с дочерью и зятем в конце 1850 года.

«С. Г. завидует ласкам Нелли и вашим ко мне» (2 октября).

«С. Г. со мной то хорош, то дуется, разыгрывая из себя мою жертву: он никогда не бывает естественным, никогда самим собой» (19 октября).

«С. Г. сегодня страшно сердит; он хочет уехать в номера гостиницы Шульца или жить в своем флигеле. <…> Мишель всем этим потрясен: он верит, что С. Г. действительно переедет к Шульцу. Вы не поверите, до какой степени этот человек позволяет себе лгать» (25 ноября)^[908].

В те же сроки, 22 ноября, Мария Николаевна писала брату Александру Раевскому: «…Он (Волконский. — М. Ф.) завистник моих детей и особенно завидует тому авторитету, который я имею на них. Он не понимает, что это происходит от любви и доверия и что этими двумя чувствами не повелевают»^[909].

Стоит, однако, сразу заметить, что бывали в иркутской жизни Волконских и «добрые минуты» (О. И. Попова). В письмах того же 1850 года княгиня чистосердечно рассказала и об этих эпизодах.

«Мы с ним точно старые друзья, которые, не высказывая этого, согласны, что пора уже одному перестать горячиться и дуться, а другому — не огорчаться и не желать невозможного» (Д. В. Молчанову, 15 декабря).

«Мы веселы. Сергей очень добр по отношению ко мне, заботится обо мне, насколько это позволяет его характер, и очень деликатен; он не оскорбляет более никакое чувство моего сердца…» (С. Н. Раевской, 15 декабря).

«<Сергей Григорьевич>, увидев кольцо Нелли, сказал, что он подарит и мне такое же, чтобы возместить обручальное, которое у меня украли здесь вместе с бриллиантами[910] <…>. Это очень мило с его стороны» (Д. В. Молчанову, 25 декабря)^[911].

Из приведенных писем становится ясно, что примирение Волконских произошло спустя три недели после крупного скандала. Однако вскоре раздоры в доме возобновились. Так они и жили в течение десятилетий…

В пятидесятые годы, после начала Восточной войны, неисправимый Волконский выкинул очередное коленце, да еще какое.

Когда шестидесятисемилетний Сергей Григорьевич узнал об осаде Севастополя союзниками, он тотчас вздумал «просить перевода его туда солдатом»^[912]. Скорее всего, декабрист понимал, что его патриотическая эскапада выглядит нелепо и не встретит сочувствия в верхах. Он, видимо, только хотел напомнить власти предержащей о своем существовании. Добиваясь этой подспудной цели, Волконский действовал в присутственных местах столь назойливо и шумно, что терпение лопнуло даже у благовоспитанного H. Н. Муравьева: генерал-губернатор был вынужден отказать старику в весьма жесткой форме.

В иркутском обществе, не слишком озабоченном далекой войной, острословы открыто потешались над несостоявшимся седобородым ратником. Говорили, что бравый Бюхна, попади он в Крым, наверняка прогнал бы бездарных генералов и враз изменил ход неудачной для России кампании. Иркутское общество, копируя столичное, вело себя тогда «довольно гадко» (VIII, 153).

А Марию Николаевну, задыхавшуюся от злости, в который раз бил жестокий озноб.