Мария Волконская: «Утаённая любовь» Пушкина

Уяснить подлинный смысл фразы можно только в едином контексте с предшествующими мемуарными строками Марии Николаевны. Тогда перед читателем открывается следующая картина.

Мемуаристка процитировала страстные, к ней обращенные, пушкинские стихи:

Как я завидовал волнам,
Бегущим бурной чередою
С любовью лечь к ее ногам!
Как я желал тогда с волнами
Коснуться милых ног устами!

Далее был приведен проникновенный отрывок из «Бахчисарайского фонтана», также указывающий на Марию Раевскую.

И буквально тут же, в соседней строке, княгиня Волконская вывела вот что:

«В сущности, он любил лишь свою Музу и облекал в поэзию всё, что видел».

Вне указанного контекста данная (выделенная нами) формула Марии Николаевны воспринимается как лапидарная оценка всего творчества Пушкина. Но в контексте она обретает совершенно иное, уже не обобщенное, а вполне конкретное значение.

Тут смысл мемуарной фразы разительно меняется и становится, видимо, таким (или примерно таким): Пушкин в стихах (в том числе приведенных) уверял меня в своей любви, на все лады воспевал это чувство, однако, как оказалось, по-настоящему он обожал вовсе не меня, а свою Музу, ее одну. Я же (наравне с прочими встреченными им женщинами) была необходима Пушкину лишь как «милый предмет», проще говоря — как счастливо подвернувшийся материал для его талантливой эгоистической поэзии.

Конечно, такое заключение (которое, кстати, правомерно распространить и на H. Н. Пушкину) могло быть сделано княгиней Волконской только на основании изучения наследия Пушкина в полном его объеме, от стихов вроде «Музы» («В младенчестве моем она меня любила…») и до поэтического завещания — стихотворения «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…», которое оканчивалось обращением опять-таки к Музе:

Веленью Божию, о муза, будь послушна… (III, 424).

Углубленное изучение текстов и сбор доказательств Мария Николаевна вела добрых три десятка лет. Рискнем все же предположить, что решающие аргументы в пользу своего вердикта она нашла в восьмой главе «Евгения Онегина»: ведь в строфах этой песни содержался, пожалуй, самый откровенный очерк истории романтических отношений Пушкина и Музы.

Здесь было изложено его кредо.

Связь Пушкина и Музы возникла когда-то в «студенческой келье» и продолжилась после Лицея, в «шуме пиров и буйных споров» северной столицы. Неразлучная «подруга» была рядом с поэтом и после удаления того из Петербурга — на «скалах Кавказа», в Крыму (на «брегах Тавриды»), в бессарабских степях («В глуши Молдавии печальной»).

Сопровождая Пушкина, Муза часто меняла свое обличье, иногда представала Вакханочкой, в другой раз — Ленорой; временами была «резвой», подчас — «ветреной», «ласковой», «одичалой»; она алкала то светских успехов, то «безумных пиров», то немых южных ночей, то «песен степи». Но при всех метаморфозах Музы пушкинское чувство, влечение к ней оставалось неизменным, сильным — несопоставимым по силе и постоянству с прочими романами поэта.

Он был счастлив с Черкешенкой, Заремой, Марией (Потоцкой), с другими «летучими тенями» и «образами нежными»… А потом пушкинская Муза (во многом благодаря Машеньке Раевской) вдруг стала Татьяной Лариной:

И вот она в саду моем
Явилась барышней уездной,
С печальной думою в очах,
С французской книжкою в руках (VI, 167).

И ее — «милую Татьяну», «ту девочку» — Пушкин, вне всякого сомнения, тоже полюбил, сразу и навсегда. Ее — но отнюдь не ее прототипа, не саму Марию Раевскую.

Марию Раевскую Пушкин не любил никогда.

Таков был окончательный, по существу предсмертный, вывод мемуаристки.

Признаниям поэта, литературным и жизненным, она так и не поверила…

Мы теперь знаем многие факты, связанные с «утаённой любовью» Пушкина, факты, о которых княгиня не ведала, — и потому правомочны утверждать, что ее мнение было излишне категорично. Для поэта Мария Волконская очень многое значила и в Жизни. И он имел определенные основания для встречных сокрушенных упреков:

Иль посвящение поэта,
Как некогда его любовь,
Перед тобою без ответа
Пройдет, непризнанное вновь? (V, 17).

Думается, что гораздо точнее и справедливее, «диалектичнее» высказался по данному поводу наш современник, глубокий знаток Пушкина: «Когда приходилось выбирать между женщиной и Музой — он выбирал Музу»^[1021]. При такой формуле пальма первенства принадлежит опять-таки Музе, однако любовь к реальной женщине никоим образом не исторгается из пушкинского бытия.

«Утаённая любовь» Пушкина — это драма в рамках любовного треугольника (Муза — поэт — Мария). Тут разрешительной, подходящей всем теоремы Жизнь не предусмотрела.