Маримба!

– Ты не видишь в нем Леонарда?

Я покачала головой:

– Увы.

– Ну и ладно, мам! Пусть будет Ваня. Цепеллин. Кто угодно.

– Так какой подарок?

– Песню. Я запишу песню.

– I will love you forever? Буду любить тебя всегда? Что-то в таком роде?

– Не совсем… – Катька напела низким, теплым голосом: – Night is falling, I think of you…

«Опускается ночь, Я думаю о тебе…»

– He walks me home, I think of you… – продолжила я. – Он провожает меня домой, а я думаю о тебе…»

– Ты знаешь эту песню? – страшно удивилась Катька.

– Знаю, – вздохнула я. – Она была очень популярна когда-то. Тебя еще не было на свете, я папе твоему песню эту пела, в мыслях, конечно. А ты спой по-настоящему, действительно, хорошая идея. Ну и тогда уже вторую песню запиши, веселую какую-нибудь. А то что – тоска такая.

– Не-е, мам, тоски не будет! Я ее по-другому запишу, весело!

– Попробуй…

Несколько дней Катька носилась в поисках нужной фонограммы, подходящего платья, туфель на каблуках – они были просто необходимы для образа! – договорилась со знакомым звукорежиссером и учителем по информатике. Звукорежиссер, он же студент-заочник второго курса, преподающий в Катькиной школе черчение, пообещал записать Катьку на сцене. А учитель информатики взялся обработать файл и вклеить туда аплодисменты с какого-нибудь Катькиного старого выступления.

– Аплодисменты обязательно нужны? – уточнила я.

– Овации, мам, овации! – засмеялась Катька. – Ну конечно, нужны! Сама подумай – он увидит, что я не просто для него старалась, а пела на концерте!

– Кать, все это какая-то суета… Но решай сама, я не лезу. Овации так овации…

Я пришла вместе с ней на запись, подивилась, как хорошо, по-взрослому, она спела такую женскую песню, как волнующе звучат низкие грудные ноты, как легко летят верхние…

– На пользу пошла тебе эта история, – сказала я ей потом.

– В смысле?

– В смысле петь лучше стала. Пение – это глубоко физиологический процесс, на самом деле.

– Да… – рассеянно согласилась Катька. – Как ты думаешь, ему понравится?

– Это просто не может не понравиться, Катюнь… И ему понравится, и другим Йонасам… А уж вторая песня…

Вторую песню, веселую колумбийскую, Катьке помог сделать еще один учитель, молодой, симпатичный, преподающий ритмику, изумительно танцующий, хорошо поющий, в которого влюблены многие учительницы в школе – молодые и постарше. Про старшеклассниц я даже не говорю. Во время песни он выходил на сцену, загадочно смотрел на Катьку, делал вокруг нее несколько сложных па, а потом в проигрыше подхватывал ее, и они с упоением плясали латиноамериканский танец, зажигательный, яркий танец жизни и страсти. Я с сомнением представила себе Данилевского, который смотрит этот номер, но решила Катьку заранее не расстраивать. Рассердится так рассердится, тогда и будем волноваться и думать, чем успокоить ревнивого и бдительного отца.

– Мамуль, не пора пирог вынимать?

Я взглянула в духовку.

– Нет еще. Но запах слышишь яблочный? Скоро, значит.

– Я научусь еще что-нибудь готовить, хорошо? Я передумала, я все-таки буду готовить.

Я покосилась на Катьку, которая, старательно записав рецепт шарлотки, закрыла тетрадку и пододвинула к себе планшет.

– Хорошо. Научись.

– Тебе ничего не надо в Интернете посмотреть?

– Нет… А хотя… посмотри прогноз на завтра, ладно? Какую из двух пар рваных туфель мне надевать… С оторванным бантиком или с оторванным каблуком.

– Мам! – Катька отложила планшет. – Почему ты ничего себе не покупаешь?

– Мне ничего не идет.

– И что теперь, в рванье ходить? – Она побежала в прихожую. Принесла мне на выбор розовые лодочки, красные туфельки с прозрачным бантом и новые шикарные босоножки на каблуках, которые помогли создать образ далекой красавицы, думающей и в дождь, и в ветер про него. – Вот, примерь мои туфли. У нас же один размер.

– Размер один, возраст разный. Успокойся. Я куплю себе что-нибудь. Пойду завтра и куплю. Или послезавтра.

– Тогда не прибедняйся, хорошо? – Катька нежно посмотрела на меня. – А то я чувствую себя ужасно. Так… погода… в Москве?

– Нет, в Литве! Ну а где еще – в Москве, в Хорошево-Мневники какая погода?

– Отдельно про Хорошево не пишут, а в Москве… Дождь и холодно… Спрошу Лео, как у него… Идет ли дождь, светит ли ему без меня холодное балтийское солнце…

– Вряд ли… – улыбнулась я.

Я услышала характерный сигнал сообщения.

– Вам пишут? – улыбнулась я. – Что о вас скучают?

Катька ничего не отвечала. Я обернулась. Она сидела с застывшей на лице улыбкой. Как улыбалась, набирая ему своими дворянскими пальчиками – длинными, белыми, изящными: «How’re doing?» «Как дела, милый мой принц?» – так и продолжала улыбаться, не мигая, смотрела на свой планшет. Сияние постепенно сошло с ее лица.

– Кать?

Она подняла на меня глаза.

– Все хорошо?

– Мам… Прочитай сама…

Leo. У меня все хорошо. Прости, я сейчас не могу разговаривать. Я со своей девушкой.

– Хоть бы смайлик грустный поставил… – как-то очень спокойно проговорила Катька. – Козел.

– Катюня! Не надо!

– Что – «не надо»? Что? Слова выбирать, да? Какие? Дворянские? Чтобы прабабушки в гробах не переворачивались от моего мата?