Маримба!

Я изо всех сил пыталась мысленно посылать Данилевскому сигналы. А как еще? Слов не знаю. Обнять – не обнимешь, чужой муж. Смотрела на него и посылала хорошие, теплые мысли.

– Что? Ну что? – обернулся ко мне Данилевский. – Ну что вы такие обе, а?

– У меня ожог почти не видно, – протянула я ему руку. – После этого лета. Почти совсем не видно.

Егор неожиданно взял меня за руку и поцеловал.

– Успокоилась? – спросил он, только не меня, а Катьку.

Катька пожала плечами.

– Рассказать, как по коридору в роддоме шли родители, у которых ребенок лежал в барокамере? – мирно предложила я.

Данилевский поднял вверх руку и показал мне четыре пальца.

– Четыре! Четыре раза уже слышал! Или пять! – довольно раздраженно сказал он, изо всех сил улыбаясь.

С некоторых пор я стала думать, что, может быть, историю с барокамерой и с обнявшимися испуганными, живущими надеждой на врачей, на чудо, на Бога родителями Данилевский знает с какой-то другой стороны? Не так, как я? Ведь у него много детей, гораздо больше, чем у меня. И я видела ту, которая рожает ему теперь детей. И что подумала о ней, не скажу никому и никогда.

– Хорошо, не буду. Пока мы с вами разговаривали, в мире кто-то родился…

– В смысле? – поднял брови Данилевский.

– Кто-то родился, кто-то умер… В таком смысле.

– Кать, вот смотри… – Он протянул руку к нашей общей, в чем-то так непохожей ни на него, ни на меня дочери, и крепко взял ее за запястье. – Вот такой умной не будь. Хорошо? Заковыристой, умной, сложной, в своем мире… Таких мужчины не любят.

– А каких любят, пап? – засмеялась Катька. – Маленьких, корявых, очень вредных и самонадеянных?

– То есть? – даже поперхнулся Данилевский и сам отпустил ее руку. – Ты кого имеешь в виду?

– Люди, люди, брейк, брейк! Оба успокойтесь! Никого она не имеет в виду! Она просто так сказала. Давайте я вам все-таки историю про ожог расскажу.

– Тогда лучше про Селедкину, мам. Про то, как она меня задушить грозилась. Папа еще не слышал, да, пап? – Катька дотянулась до нас обоих, взяла меня за руку, обняла Данилевского за шею и даже погладила его по голове. Я увидела, как невольно смягчилось выражение его лица. Такого уже немолодого, такого усталого…

– Не слышал, – кивнул Данилевский. – Считай, что не слышал.

– Так ты и правда не слышал! – удивилась я.

– Да ладно, рассказывай, что с тобой делать! Все твои истории наизусть знаю.

Я с подозрением взглянула на Данилевского. То-то он последнее время так плохо со мной разговаривает. Не звонит почти. На вопрос «Как дела?» отвечает «Плохо!!!» и бросает трубку. А вроде у него все нормально… Может, прочитал что?

– Это все не про тебя написано.

– А про кого? – недоверчиво усмехнулся Данилевский.

– Пап, ты что, мамины книжки читаешь?! Вот новости! – захохотала Катька. – С этого момента, пожалуйста, поподробнее! Ну-ка, ну-ка…

– Ничего я не читаю! – буркнул мигом покрасневший Егор. Вечно смуглый Данилевский не краснеет, а буреет, когда сердится или смущается. – Я такую хрень не читаю! Я Толстого читаю и Довлатова. И еще этого… современного… забыл фамилию. Умный мужик. Так, ну давай, рассказывай. Жила-была Селедкина…

– Да. Жила-была не Селедкина, а я. И однажды встретила одного человека…

– Я его знаю? – встрял Данилевский.

– Не думаю, – пожала я плечами. – По крайней мере, не так хорошо, как я.

– Ну давай, давай, продолжай, интересно. Ой, как интересно…

– Пап, не ёрничай. Слушай лучше. – Катька подсела поближе к Данилевскому, он ее обнял.

– Вот, встретила одного человека. И он показался мне прекрасней всех на свете. Умный, красивый, похож на знаменитого итальянского актера, ладненький такой весь. Остроумный – просто невероятно. Никогда ничего серьезного не говорит. Только шутит. Стихи пишет.

– Да ладно! – отмахнулся Данилевский. – Какие там стихи! Так, пару романсов… Попросили…

– Пап, а это не про тебя рассказ.

Данилевский внимательно взглянул на Катьку, для чего ему пришлось отодвинуться от нее.

– Ты плохо ко мне относишься, дочь моя, без уважения.

– Узбагойдезь, баба! – весело ответила ему Катька.

– В смысле? – вскинулся Данилевский. – Что ты говоришь? Какая еще баба? Я ничего не понимаю.

– Это модно так говорить, – поспешила объяснить я ему. – Все глухие согласные – как звонкие, понимаешь. «Баба» – это «папа». Успокойтесь, папа! Молодежь так шутит, понимаешь?

– Хочешь казаться моложе, тоже так говори! – подтвердила Катька.

– Я – нет, – тут же взъерепенился Данилевский. – С чего это я хочу казаться моложе? Я? Нет. Ничего подобного!

– Так вот, – побыстрее продолжила я свой рассказ, чтобы прекратить их препирания, – и так я его полюбила, что мир без него просто стал мне не мил. И однажды я поняла: больше всего на свете я хочу жить с ним в одной квартире, но чтобы обязательно в соседней комнате стояла кроватка, а в ней спал маленький человек, очень похожий на него и на меня. Спал, играл, смеялся… И сказала я ему об этом своем желании…

– Так, это пропустим… – Данилевский махнул рукой. – Ближе к Селедкиной можно?

– Про черные розы рассказывать?

– Не надо. Не было черных роз. Был самый красивый и дорогой букет.

– А про четыре киви и плавленый сырок?