Маримба!

Был совершенно бесснежный декабрь. Солнечный, странный. С розоватым, покрытым пастельной дымкой небом. Первый раз, выйдя на улицу, я даже не смогла везти коляску. Беременность и роды – это в меньшей степени романтический процесс, как оказалось. В большей степени физиологический. Там болит, тут тянет, это не работает, это работает не так… Но механизм продолжения жизни – самый загадочный и отлаженный в нашем организме. Начиная от непреодолимой тяги полов и до самого того дня, когда съезжаются разъехавшиеся во время родов берцовые кости. Недели через две после родов. И ты ночью думаешь, что умираешь. А утром подходишь к зеркалу и понимаешь, что произошло еще одно чудо – не такое, как сами роды, появление ребенка или приход молока. Но все же чудо. За ночь твои уродливые ноги, между которым можно было спокойно вставить кулак, сошлись и стали такими же, как когда-то, – ровными, стройными, близко стоящими. И сил как-то резко прибавилось. И вот ты уже можешь толкать коляску. И даже везти ее по ступенькам. И даже приподнимать, когда она не хочет шагать по слишком широким лестничным пролетам…

И началась совсем другая жизнь. Я должна есть, что не вредно для молока. Я должна много пить жидкости, желательно молока с чаем. Я должна думать – с утра до вечера – о ком-то другом, не о себе. И не о Данилевском. Сначала это было непривычно. Потом стало обычным и та жизнь, до рождения Катьки, стала казаться нереальной.

Катька села, Катька первый раз меня поцеловала, Катька – о, чудо! – сказала «Ма…» и, наконец, Катька пошла. И – и заговорила! Побежали чередой годы, стирая в памяти имена, лица, путая даты, последовательность событий, но оставляя что-то самое яркое, самое важное. Я помню, как Катька, четырех дней от роду, внимательно следила за моим качающимся крестиком. Помню, как я стояла в палате у окна и смотрела на пустой двор роддома. На подморозившиеся лужи – зима никак не наступала. На густо-синее предзакатное небо. И видела фигуру спешащего Данилевского. Он спешил ко мне, с большим букетом белых… нет, чуть розоватых, персиковых роз. Вот он увидел меня в окне, стал махать букетом, чуть не поскользнулся на первом хрупком льду, как обычно, в легких, незимних ботиночках… Я это помню, но этого не было. Был сильный дождь, не декабрьский, нарушающий все законы природы, в день, когда брат приехал за мной в роддом. Лежала у меня в руках притихшая, настороженная Катька, которая так и не заснула по дороге домой. Слушала дождь, который бил по крыше и стеклам машины, смотрела на меня. Была всплеснувшая руками мама, все смеявшаяся и смеявшаяся, моя мама, которая в принципе никогда не смеялась, была очень сдержанным и задумчивым человеком. Но, глядя на Катьку, она невольно смеялась. От счастья, неожиданного, того, к которому она не была готова.

Долго в кармане моего зимне-осеннего пальто лежала записка с телефоном врача-акушера, которой я обещала позвонить, как только закончу кормить. Я нашла врача через три дня после родов, похвасталась, что пришло молоко. «Хотя бы месяцев восемь прокорми!» – пожелала мне врач. «Постараюсь! Я позвоню!» – пообещала я, да так и не позвонила, как-то сомневалась, интересно ли ей, что я докормила Катю Данилевскую почти до четырех лет.

До ожогового центра я все-таки доехала, уже выписавшись из роддома: через пару недель меня отвез туда брат. И я узнала, что если бы в первые два часа я все-таки получила правильную медицинскую помощь, рука бы зажила быстрее и боль была бы меньше. Но рука и так зажила, через несколько месяцев, хотя след от ожога остался на многие годы. Маленькая Катька очень любила слушать историю «про роддом и про чайник», особенно ту часть, когда я терпела боль, чтобы ее накормить. Каждый раз ужасалась, умилялась, выслушав эту историю, целовала меня, получив в очередной раз подтверждение того, что ее любят с первой минуты ее появления на свет. Это так нужно каждому ребенку. Это так нужно каждому человеку с первого до самого последнего дня жизни. Знать, что тебя любят.

А жизнь идет своим чередом. Приходит в субботу Данилевский, год за годом, год за годом… Вот уже Катька ему по плечо, вот почти с него ростом… Вот надела каблучки и и легко оперлась ему на плечо.

– Ну ты же не выше меня, нет? – изумляется Данилевский.

– Нет! – хохочет Катька. – Это ты ниже меня, пап!

Катька растет, я умнею и становлюсь все больше похожа на своего папу, который был похож на арабского шейха, особенно в профиль… Егор остепеняется потихоньку, уже не так смахивает на уставшего веселого мальчика, а больше – на неугомонного молодого дедушку, особенно сзади, когда видна посеребренная макушка, на которой все так же, как в молодости, торчит упрямый вихор. Егор – покладистый и любит подчиняться женщинам. А вихор на затылке можно только состричь, причесать невозможно.

– Я не ниже, – сопротивляется очевидному Егор. – Я… я просто устал. И сижу много, работаю. А так – я выше и мамы, и тем более тебя.

– Катя, папа выше, – говорю я и подмигиваю Катьке.