Маримба!

Селедкина, ковыляя за мной, как могла, рифмовала матерком на все лады слова медсестры и продолжала бубнить, достаточно громко, угрозы. Я же вбежала в детскую, бросилась к Катькиной кроватке. Та не спала, лежала, хлопала глазами. Увидев меня, разулыбалась. Да, Катька первый раз улыбнулась, когда ей было три с половиной дня. Все остальное она делала вовремя, так, как написано в Энциклопедии матери и ребенка. Села в полгода, встала в девять месяцев, пошла в год. Читать, кстати, она стала поздно. Писать буквы и слова с трех лет, а читать – только с шести. И зубы у нее росли долго, дольше всех в классе. И она совершенно нормальная. Умная, светлая, но обычная отличница, практически не вундеркинд, если не считать врожденного быстрочтения, изумительной памяти, искрометного остроумия и слегка пугающей быстроты и активности всей мозговой деятельности. Но лишь слегка.

А тогда, в три с половиной дня, Катька улыбнулась красивым беззубым ротиком и посмотрела мне в глаза. Я растаяла. И даже забыла на время селедкинские угрозы. Стояла и смотрела на нее, думая – вот можно ли мне ее взять из кроватки или все-таки не надо.

– Это кто у нас тут расхаживает? – строго спросила медсестра, заходя в детскую палату. – Ты зачем сюда пришла?

– Мне сказали, моя дочка не дышит…

– Что? Ой, иди полежи, а! Тебя когда выписывают?

– Не знаю, через пару дней, наверно.

– Ну вот и полежи еще пару дней. Что только у вас в голове… «Не дышит…»! Кто сказал?

– Селедкина… А она может сюда войти?

– Селедкина? Да нет, вообще-то…

– Так я же взяла и вошла.

– А не положено! – повысила голос медсестра. – Вот я и говорю – иди полежи, не надо сюда ходить!

– А можно я водички дочке дам?

– Нельзя, выходи отсюда, я сказала!

– Хорошо, – кивнула я.

В эту ночь я никак не могла заснуть. Все прислушивалась, мне казалось, кто-то крадется в коридоре. Вставала, выходила из палаты, подходила к детской. Решила – не посидеть ли мне в коридоре на столе? Посидела-посидела, стала засыпать сидя, вернулась в палату, легла. Но сон тут же прошел. Я приподнялась на кровати.

– Слушай, ты, – подала голос моя соседка, с которой мы еле-еле перекинулись парой слов с тех пор, как к ней перестали пускать мужа и мамашу. – Хватит ерзать! Мешаешь спать!

Я ничего не ответила, решила не раздувать конфликт.

– Ты что, не слышишь? – резко продолжала соседка.

– Слышу.

– Отвечай тогда!

– Послушайте…

– Да это ты послушай, ты послушай, коза! – Соседка выкричала все, что накопилось за полтора дня, и успокоилась.

Я встала и пошла в комнату медсестер. Там как раз, на мое счастье, была старшая медсестра, та самая, которая позвала врача, чтобы прогнать мамашу моей соседки.

– Можно мне в какую-нибудь другую палату? – спросила я. – И ребенка можно с собой взять? Мне, когда я ложилась, обещали, что ребенок будет со мной в палате…

– Так, давайте по порядку. Что случилось?

– Мы ругаемся с соседкой. И я боюсь за ребенка.

Медсестра вздохнула.

– Нет, в одну палату ребенка с матерью нельзя. Это только в платном, у нас четыре такие палаты.

– А сколько это стоит?

Медсестра назвала сумму, нереальную для меня в то время.

– Нет. Это дорого.

– Вот и я говорю. Но вас перевести, наверно, можно. Сейчас я посмотрю. Да, вот есть место в палате… Там, правда, такой тоже экземпляр лежит… – Она остро взглянула на меня. – Но ничего, с ней, я думаю, ругаться не будете. Она ни с кем не разговаривает.

– А… – я запнулась. Лучше не спрашивать. Здесь много разного, в роддоме. И медсестра больше говорить ничего не стала.

– А ребенка можно куда-то перевести?

– А что случилось-то?

– Да Селедкина обещала ее задушить.

Медсестра тяжело вздохнула.

– Селедкина пока под капельницей лежит. Она же перенашивает, ужас сколько, стимулируем, у нее там все не в порядке, кесарево, наверно, завтра ей будут делать. Никакой родовой деятельности. Все в дурь ушло. Так что не бойтесь. Ничего она ребенку не сделает.

Я подумала про свою соседку. А она не может – пойти задушить?.. Но у нее не так много агрессии. И ребенок у нее здоровый, и рожала она нормально, под наркозом, как и хотела. Молока, правда, нет, но она сильно и не расстраивается, зато можно все есть. Она и ест. Соленые огурцы, жирную колбасу…

– Хорошо, – кивнула я. – Я быстро соберусь.

– И что, прямо сейчас пойдете в другую палату? Может, утречком?

– Сейчас. Почему нет? Лучше, чем ругаться с соседкой. И потом, она так смотрит, когда мне дочку приносят, моя же активно ест, а ее не хочет, отворачивается…

– Ну, а к чему там поворачиваться, если молока нет? Один организм пока, у мамы с ребенком, первый месяц еще не до конца разделились… Так что ребенок все чувствует, и слезы ваши, и всякое…

– Да, понятно, – кивнула я. – Я больше не плачу. Не о чем.

– Вот и молодец, и не плачьте. Вам и правда плакать не о чем. На девочку вашу ходили сегодня врачи из другого корпуса смотреть.

– Правда? – удивилась я.

– Конечно, – улыбнулась медсестра. – Огромная, красавица, вся правильная такая, с ресницами, смотрит, наблюдает за всем… Движения осмысленные… Удивительно.

Я тоже улыбнулась:

– Совершенно новое чувство.

– Вот. Надо еще рожать.

Я кивнула.