Марина

«…Говорят, что я родилась в сорок пятом году. Утверждают, что в городе Ленинграде…» Мне показалось это необыкновенно остроумным, но дальше что–то не пошло.

Остроумие не вязалось с моей сутулой фигурой, с моими круглыми очками в черной оправе, с моим тихим и глухим голосом. Вернее, голос у меня мог быть и не тихим, но он все равно не был рассчитан на остроумие в общественных местах.

Мне было восемнадцать лет, и меня еще никто не целовал.

Я носила мальчишескую прическу с уродливой челкой до бровей, искажающей лицо. Зато челка скрывала детские прыщики, которых я стыдилась больше всего на свете. Теперь бы мне тогдашние заботы!

Поступать в институт я не стала. Во–первых, потому, что не знала точно, чего я хочу. А во–вторых, нас, родившихся в сорок пятом, было слишком много — в институтах сумасшедшие конкурсы. А я никогда не любила конкурсов, экзаменов и спортивных соревнований, Я совсем неплохо училась в году, но на экзаменах меня нападал столбняк. Школьные учителя это знали и щадили меня, но не они принимали экзамены в институтах.

Вот так я и попала на завод. И думала, что там у меня спросят биографию и вообще будут спрашивать. Хоть что–нибудь. Обо мне. О семье. О школе. А у меня ничего не спросили, кроме того, что было написано в паспорте. Это было мое первое разочарование.

Помню только, что в нескольких местах спросили:

— Мальчик, а ты совершеннолетний?

Это потому, что у меня была шапка–ушанка. Наконец какая–то задымленная комнатушка начальника пожарной охраны — еще один инструктаж, и…

— Новенькая? — сердито спросил меня серьезный паренек в фетровой шляпе с отрезанными полями, когда я вырвалась оттуда уже со всеми положенными подписями.

— Да.

— В технике безопасности была?

— Была где–то…

— Я спрашиваю конкретно.

— Нет, наверно…

— Пошли.

Он шагал впереди меня огромными шагами и не оборачивался.

Мы шли по скользкому металлическому полу цехов, по асфальту двора, взбирались по каким–то лестницам, опускались на лифтах и даже прокатились на мостовом кране.

Завод был совсем не то, что обычно показывают в кино. В жизни это больше потрясает: гудит, гремит, трясется все вокруг, снуют желтенькие яркие автокары — зевать не приходится.

И потом — это был м о й завод, и, чувствуя свою к нему причастность, я наполнялась таким ликованием и восторгом, что даже перестала остерегаться автокаров, о чем мне в не совсем приличных выражениях напомнили чумазые автокарщики.

Я вернулась с неба на землю, начала пристально вглядываться в здания гудящих цехов, в перекрытия, их соединяющие, в огромные башенные краны. Неужели когда–нибудь я буду разбираться во всех этих лабиринтах, знать, где что находится, неужели когда–нибудь перестану бояться передвигаться здесь без провожатых, шарахаться от вспышек электросварки? Это существо — завод — мне нравилось.

— Этот стан называется «сигара», — орал паренек. — Запиши сейчас же… Когда на нем работаешь — нужно закрывать решетку. Ясно?

— Ясно…

— А одна женщина… подожди, сейчас посмотрю, как ее фамилия… Нелидова… ага… она забыла закрыть решетку, и ее затянуло… Одежду всю в клочки, а ее перебросило на другую сторону стана… совершенно голую… Ты записывай… Нелидова… голая…

Я послушно записывала, потом снова бежала за пареньком, а сама пыжилась от гордости, что вот я, такая, свободно передвигаюсь среди печей, «сигар», барабанов и волочильных станов.

Мне казалось, что я выгляжу необыкновенно элегантно на фоне всего этого оборудования, а в голове уже была готова блестящая речь для школьных подруг, для этих дур, которые пошли в институты или сразу же забились в какие–то шараш–монтажные конторы, в то время как я… Я была похожа на всех героинь романтических кинофильмов.

— В трубу надо лазать в противогазе, — продолжал паренек уже на дворе, показывая мне на огромные заводские трубы.

— А зачем мне лазать в трубу?

— Не спрашивай, записывай… И я записывала, гордая своими новыми познания, пока вдруг рядом со мной не грохнул такой оглушительный хохот, что карандаш выскользнул из моих рук.

— Уже сорок минут эту дылду за собой таскаю, а она хоть бы что, записывает…

Толпа гогочущих парней обступила меня, взяла в кольцо.

Кто–то выхватил мой блокнот, стал читать: «Полости запыленных труб прочищаются обыкновенным кухонным ершиком…»

Громче всех гоготал мой провожатый.

Наверное, надо было заплакать, или набить ему рожу, или…

Но я вдруг почувствовала, что улыбаюсь. Вначале через силу, чтобы не заплакать, потом оттого, что представила, как расскажу все это тем же подругам, и, наконец, оттого, что, оказывается, не всем наплевать, что на заводе появился новый человек.

Мы прохохотали до конца обеденного перерыва, потом все стали расходиться и, расходясь, еще долго оглядывались на меня. Я цвела.

— Где будешь работать? — спросил мой знакомый.

— На машиносчетной станции.

— Надбавишь трояк в получку по знакомству… Ой, смехота!