Марина

Я подумала, что слишком мало его знаю. И что когда–нибудь он преподнесет мне сюрприз, от которого я не очухаюсь.

Ты не баловал меня, Сереженька. Ты давал мне понять, что жить по–своему у меня не выйдет. Ты готовил меня к самому страшному. Зачем?

Затем, наверное, что знал: бросишь меня. Бросишь на самом глубоком месте и уплывешь на легкой лодочке. А если я начну молить о спасении, скажешь:

— А ведь я предупреждал… Я не обманывал. Я говорил, что так получится.

Счастливы те, которые зазубрили, что все на свете плохо, что рыпаться бесполезно. Это от многого освобождает: от долга, от любви, от дружбы. Крепись, мол, детка, воздушных замков не строй, барахтайся — как–нибудь выплывешь.

Это называется красиво расстаться. А если я не умею красиво? А если я не умею расставаться? Что тогда?

Этот месяц прошел не скоро. Может, потому, что солнце не радовало — редко светило? А может, потому, что это была разлука?

Лили дожди какого–то красного цвета. Дороги размокали так, что ходить по ним было невозможно: глина. Я надевала резиновые сапоги и все же уходила, потому что вся эта новая компания не очень меня грела. Актрисы смотрели на меня свысока, почти совсем не разговаривали со мной, разве что занимали деньги. Так что я скоро осталась без копейки, потому что отдавать никто не думал.

Статистки, вроде меня, образовали свой кружок, но с ними было страшно: они говорили только о своем таланте, который никто не хочет замечать, да еще перемывали косточки каким–то незнакомым мне людям. Сказать по правде, и они тоже не очень мной интересовались— как–никак, у них было высшее театральное образование, не то что у меня. Были, конечно, в экспедиции и не только такие, но я как–то ни с кем не сумела там подружиться.

На массовых съемках режиссер Костя не скупился на ругательства.

— Куда поперла, дура! Ты, ты, в красном… Ну куда ты прешь?

Дура оборачивалась, высоко вздымала брови, будто. она недослышала, и Костя тут же извинялся, если это была актриса с образованием. А если это была какая–нибудь из местных любительниц сниматься в кино, Костя кричал еще громче:

— Тебе говорю! Что глаза вылупила: не видишь, куда все идут?

На меня он тоже так кричал. Один раз даже до слез довел. Это было стыдно: плакать, когда вокруг чужие люди, и никому тебя даже не жалко.

Костя больше не разговаривал со мной о биографии образа, не спрашивал моего мнения. Он был очень занят, озабочен.

Даже когда снимали мое коронное место («А невеста красивая…»), он все время называл меня Люсей. Я не возражала. Сняли черт знает сколько дублей, причем на этой съемке от меня ничего не зависело. Костя сам меня поставил куда надо, сам придал нужную позу, сам двадцать раз повторил мой текст с интонацией, какая была ему нужна, и, когда от меня самой уже наверняка ничего не осталось, он сказал:

— Теперь пойдет.

В те дни, когда не было съемок, я уходила на море. Или садилась в автобус и уезжала за город. Бродила по украинским дорогам, воровала фрукты и виноград в огромных колхозных садах. Однажды меня поймала громкоголосая молодая сторожиха и, вместо того чтобы всадить в меня заряд соли, стала рассказывать содержание книги, которую она читала:

—… «О, Кямал!» — это она ему говорит. А он ей «О, Джахра!» И поцеловалися первый раз. А его отец присмотрел ее для своего гарема. Представляешь? А он ее любит.

Сторожиху звали Валей. Это было вытатуировано у нее на руке.

Видно, ей было очень уж скучно одной на винограднике, и поэтому она не хотела меня отпускать, а усадила рядышком и начала тарахтеть:

— Я целый день на винограднике дежурю, а он ночью. А любовь–то нам когда крутить? Я бригадиру говорю: поставь нас в одну смену! А он не хочет. Почему?

Ему–то что? Я вот про себя скажу: уж больно я ласковая. Мне мужик всегда говорит: и что ты за баба такая, с тобой никогда спокойно не уснешь… Но он тоже ласковый, не жалуюсь… А жалеть в этом деле я его не жалею — меньше на других баб смотреть будет.

Через полчаса я знала о Вале все. Мы сидели с ней под абрикосами и ели самый ранний виноград «жемчуг». Несколько раз она посылала меня на дорогу посмотреть, не едет ли начальство. Начальство не ехало, и Валя продолжала:

— А те, которые говорят, что в любви хитрить надо, нос задирать, гордиться — то людоедки, а не бабы. Не привередничай, будь доброй… Любишь — не скрывай. Это не мужик, перед которым выкобениваться надо. Уйдет — и бес с ним. Я такая. Мне, бывало, девки говорили: «Валька, пропала ты… Как влюбишься — морда самоваром пылает. С мужиками так нельзя, пропадешь…» А я только смеюсь, свое дело знаю.

Она неожиданно вскочила и сказала:

— Кажется, мой едет…

Я никого не видела, хоть смотрела в ту же сторону, что она. А из–за поворота, из–за кукурузного поля вдруг и правда выехал на велосипеде большой рыжий человек.

— Приехал? — спросила Валя.

— Приехал, — ответил он.

— И что ж тебе дома не сиделось?

— А чего я там не видал?

— Спал бы,

— Скучно.

— Вот ведь какой! — торжествующе сказала Валя. — То я ему спать не даю, то скучно одному…