Марина

Ушел и он, а я осталась одна посреди огромного двора и сразу же растеряла всякую уверенность в себе и элегантность, особенно когда увидела в темном оконном стекле свою сутулую, долговязую фигуру, растерянную физиономию с открытым ртом, несуразное длинное пальто, по–извозчичьи подвязанное кушаком.

Я не заплакала только потому, что именно в этот момент стала выдумывать, что я совру девчонкам. Вот примерно то, что я потом рассказывала:

…Он увидел меня и сразу заинтересовался… Красивый — с ума сойти!!! Все время за мной следил, пока я ходила по заводу, а потом подходит и говорит: «Вы, я вижу, впервые у нас. Если разрешите, я вас повожу по цехам…»

Девчонки еще долго потом спрашивали, как поживает этот таинственный «он», но я забыла, как я его нарекла, поэтому в конце концов решила от него отказаться, и когда подруги спрашивали о нем, я загадочно молчала, намекая на что–то таинственное. Мои подруги были еще глупее меня, поэтому верили.

Вообще у нас была этакая романтическая, порывистая компания. Мы вели умные разговоры о личности и толпе, о личности и народе и почему–то считали себя личностями, а всех остальных — народом. Само собой разумеется, что и свое появление на заводе я расценивала как хождение в народ. Я пришла «узнавать жизнь»…

Стою среди огромной светлой комнаты, наполненной самыми разнообразными шумами: прерывистое, будто заикающееся тарахтенье счетных машин, скрежет перфораторов и мягкое, приятное тюканье пишущих машинок, почти живое — до того мягкое и редкое, неритмичное: печатают непрофессиональные машинистки.

Я стою и жду, пока на меня обратят внимание. Я уже была здесь, когда оформлялась, а теперь вот пришла работать.

Тогда, да и сейчас, на меня совсем не обращают внимания. Хотя, как потом выяснилось, уже после первого моего посещения мне перемыли все косточки и после короткого обсуждения большинством голосов было решено, что я малость «с пылинкой». Но это я узнаю потом, а пока я вижу, что всем на меня плевать.

— Вот твое место, — говорит мне начальница Вера Аркадьевна. Она хлопает меня по плечу, и я сжимаюсь под ее рукой. Начальница же!

Сажусь туда, куда она показывает.

— Это, девочки, новая сотрудница, — поощрительным голосом говорит она. — Зовут Мариной… Прошу любить и жаловать.

Я не знаю, что делать. На всякий случай встаю и кланяюсь. Вроде бы шелестит смешок, но когда я вглядываюсь в лица — ничего подобного, все серьезные.

Я замечаю очень много молодых лиц, мне даже кажется, что человек десять, хотя потом выясняется, что только четыре девчонки моего возраста, другие гораздо старше. И мне кажется, что девчонок много и что они все на одно лицо. Наверное, потому, что они очень уж одинаково одеты: эти нейлоновые кофты со всякими штучками на груди и на манжетах, юбки с крупной складкой по центру, ну и, конечно, начесанные до поднебесья гривы делают их похожими на официанток и друг на друга. Может быть, потому я и показалась «с пылинкой», что была не так одета и причесана?

— Ладно, ладно, поглазели и хватит, — шутит Вера Аркадьевна. — Валя, будешь делать ошибки — прибью…

— Ну уж прибьете, — басит рыжая Валя. Она, кажется, моложе, чем я.

— Ну, Мишке твоему напишу, — говорит Вера Аркадьевна и коротко взглядывает на меня: смотри, мол, как я умею вести себя с подчиненными. Даже шучу.

Она говорит еще что–то, не помню что, помню только, что все поглядывают в мою сторону, улыбаются, будто стараясь произвести на меня выгодное впечатление. Тогда я не поняла, зачем им так надо мне понравиться, но потом выяснилось, что на станции идет что–то вроде затяжной «войны Алой и Белой розы», и противники вербуют каждого вновь прибывшего. Кто за кого и кто против кого — так никогда и не станет мне полностью ясным.

Я сажусь за свой стол с машинкой и жду, что будет дальше.

— Читай, — Вера Аркадьевна протягивает мне книгу правил обращения со счетной машиной.

Издали, наверное, кажется, что я увлеклась книгой, но на самом деле незаметно оглядываю комнату и людей, не прерывая своего монолога:

«… Машины там стоят новейших марок. Знаете, как трудно на них работать? Там такие женщины сидят — нашего математика за пояс заткнут… Ужасно сложная работа…»

Одна из женщин отрывается от своей машинки и смотрит на меня. Я смотрю на нее. Она улыбается. Как хорошо. Я тоже улыбаюсь.

Она подходит ко мне.

— Да не читайте вы этого, — говорит она. — Давайте я вам сразу покажу… Ведь вы все равно моя ученица…

— Давайте, — говорю я.

Она показывает мне сложение и вычитание, и я с разочарованием замечаю, что это уж слишком просто, до обидного просто.

У женщины болезненное желтое лицо с глазами в форме треугольничков — такие остренькие, блестящие глазки.

— Сколько классов кончили? — спрашивает она.

— Десять.

— Слава богу, одним культурным человеком больше, а то тут все… Вот у той старухи семь классов, восьмой— коридор. Да и у начальницы не намного больше. А воображают…

Через полчаса я уже знаю, что у одной голос как иерихонская труба, что другая скрывает возраст, третья связалась с Сенькой Гудманом, а четвертая «и нашим и вашим за рубль пляшем».