Марина

Вначале хотела зайти в больницу к Морозовой, принести ей новости, горяченькие, со сковородки. Но нет, не стоит… На сегодня найдется кто–нибудь другой, а при. третьих лицах беседовать с ней не хочется.

Она, конечно, прямолинейная дура, ее претензии к миру, ну хоть к тому же Стасику, не выдерживают никакой критики, но когда я говорю с ней, то начинаю сомневаться, права ли я. Начинаются всякие мысли, сомнения. Но если поверить ей — удачи не видать. Все–таки у меня нет ее способностей. А нет способностей— выбирай силу, не ошибешься. Я даже как–то поделилась этим с Алиной.

— У нее же нет никакой гибкости в отношении к людям, — сказала я, — она прикладывает ко всем одну и ту же линейку.

— Что ж, — ответила Алина, — раньше эта линейка называлась идеалом… Девочка стремится к идеалу.

Я пытаюсь доказать Маринке, что жить надо проще. Ладно, выбрала ты себе этого идиота Новикова — так и не требуй от него ничего, не такие женщины, как ты, терпят и похуже. Кормить надо? Кормят! Одевать? Одевают. Льстить? Льстят. Прощать? Прощают. А ее, видите ли, все оскорбляет. Ну не женился сразу. Подождала бы. Никуда бы он не делся, окрутила бы все равно за милую душу. У меня одна знакомая (она прилично постарше»меня) двенадцать лет мужика обкладывала. И таки обложила. А эта хочет все или ничего. Что она о себе воображает? В каком веке живет? В девятнадцатом, в семнадцатом? Но если ты из девятнадцатого, так ты, значит, гробовая старуха. И не лезь тогда к молодым мальчикам. Отдай их Алине.

Я же ей, дуре, добра хочу. Все–таки есть, наверное, у нее способности, хоть их, конечно, и преувеличивают Дарья и Покровский.

А с другой стороны… Может, она и правда талантливая, и талантливая именно потому, что мыслит так вот наоборот?

Ничего я с ней не понимаю, потому что я совсем другая. Если бы она, как я, выросла в одном городе с родной мамулькой, чуть не на одной улице, но при этом видела мамульку каких–то десять раз в жизни, да и то без всякого желания, если б ее, как меня, родственники передавали после смерти отца с рук на руки, так, что я вконец запуталась и потеряла почву под ногами, то хотела бы я поглядеть на нее в моей ситуации.

Да Эммочка со своим детским домом в тысячу раз счастливее меня, потому что если там и были все сироты — так ведь все, не она одна. А я всю жизнь исключение. Вот Алина знает все мои перипетии. Правда, сдается мне, не очень мне верит. У меня случай редкий. Маринка — та бы поверила, но мне не нужно ее «понимания». «Понимали» меня, «жалели», спасибо уж. Слишком дорогие и расслабляющие ванны — их жалость и понимание. От них раскиснуть можно. А Алина, умница, прямо рубанула:

— Не сопливься, не жалей себя. От этого мало толку. Я тоже одно время крупно себя жалела, до того дожалелась, что…

Ладно, проехали.

Так что Алина права. Учителя меня жалели, родительские комитеты жалели, а я от их жалости школу нагло мотала и с таким аттестатиком выползла, что только атас и полундра. Пришлось потом тройки на пятерки переделывать — и натерпелась же я страху.

Вот почему не собираюсь я жалеть Маринку, вот почему я не верю этим прекраснодушным «воспитателям», вот почему я так рада, что мне встретилась Алина. Эта хоть правду скажет.

— Ты, — говорит, — злая, как носорог. Доброй тебе Уже не быть — и не пытайся.

Я долго думала, куда пойти — к Маринке или к Алине. Конечно, Маринке бы я принесла хорошую новость — выгнали ее разлюбезного (я бы на ее месте от радости на трубе плясала), да только хорошие вести пусть добренькие приносят. А я пошла к Алине.

МАРИНА МОРОЗОВА

По темным лестницам, вертикальным, с проломами, из которых торчит арматура. Какие–то живые отвратительно–розовые существа шмыгают из–под ног. Пропасти. Лестницы скрипят, качаясь. С одной на другую. Выше. Темнота не рассеивается. Зверек, пушистый и теплый, с глазами Стасика, бежит впереди, сливаясь с серостью лестниц, я — за ним. И вдруг огромный зал, тоже серый. С потолка висят извивающиеся серые тряпки. Но это — живое. Ночные упыри, зубастые птицы, красноглазые крысы–альбиносы громадных размеров. Все кишит, визжит, копошится. Белая крыса с огромным розовым кольчатым хвостом. Она стоит посреди зала. Говорит.

— Превратиться в человека легко, — говорит она, прежде всего встанем на две лапы. Наденем платье..

Очевидно, она объясняет каждую свою метаморфозу словами. Я же вижу, как она действительно все больше и больше походит на человека. Вот отросли волосы, вот губы спрятали маленькие, острые хищные зубки, вот кольчатый розовый хвост превращен в поясок.

— Мы, хичкоки, все больше заменяем собой людей. Никто и не замечает. Мы, хичкоки…

Остальные, визжащие и копошащиеся, повторяют ее действия, и вот я уже окружена грубым подобием людей.

— Похожа? — говорит змея, стоящая на хвосте рядом со мной, и глядит мне в глаза знакомым тупым взглядом.

Вонь из ее разверстой пасти, сверкающее жало.

— Похожи? — тянет меня маленькой липкой ручонкой зверек с глазами Стасика.

— Мы заменили собой людей. Приглядись — и увидишь.