Марина Мнишек

Марине не простили ее свободы, разрушавшей домашние устои жителей Московского государства. Оказалось, что «царевич», уговоривший в Речи Посполитой ее отца, сандомирского воеводу Юрия Мнишка, дать согласие на брак, не сумел объяснить своей невесте того, что ждали от нее в чужой стране. Да и сам он смог до конца понять это, только воцарившись в Москве. Отсюда его известные распоряжения о наблюдении за поведением Марины Мнишек после заочного венчания в Кракове («волосов бы не наряжала… не ела ни с кем, толко особно»). В столице царю Дмитрию Ивановичу уже не было дано времени, чтобы исподволь приучать своих подданных к мысли о том, что православная царица не обязана следовать веками заведенному ритуалу еще великокняжеских свадеб, где невесте отведена роль неподвижного истукана со скрытым покровом лицом. Своим гостям из Речи Посполитой ему хотелось показать, что и русская царица теперь может быть общим предметом восхищения и хозяйкой бала. Самозваный «царь Дмитрий» не отличался терпением и тактом – впрочем, как и более поздний поклонник «вестернизации» страны, тоже не смутившийся браком с иноземкой, царь Петр Великий. Но легко было появиться русской императрице Екатерине I через сто с лишним лет после того, как была уже императрица Мария I (Марина Мнишек).

Нетерпение «императора» Дмитрия, решительно порывавшего со смешными, но дорогими москвичам обычаями родной старины во время свадьбы с Мариной Мнишек, стоило в итоге жизни «царю» и сломало судьбу «царицы». И только пройдя через опыт ссылки и тяжелые сцены Тушинского лагеря, Марина окончательно убедилась в том, что если она хочет быть русской царицей, то ей нужно подчиниться представлениям и верованиям этой страны. Ее выбор 1610 года в пользу ухода в Калугу ко второму Лжедмитрию показал готовность новой царской четы следовать порядкам «прежних государей». Главным шагом на этом пути стало крещение сына калужского «царя Дмитрия» и Марины Мнишек по греческому обряду (известия об этом дошли даже до Рима). Но было уже поздно. И пока «царица» Марина Мнишек пребывала в уверенности, что дважды присягавший ей народ, короновавший ее в своей главной святыне – Успенском соборе, останется верным и преданным ей, появились другие, более сильные претенденты на царский трон, не считавшиеся ни с ее претензиями, ни с ее сыном.

В России к концу Смутного времени все беды связывали с иноземным нашествием. Марина, первой пришедшая из Речи Посполитой, более всех вызывала ненависть. Ее соотечественники тоже прошли своеобразную эволюцию: когда-то они восхищались и завидовали ее судьбе, потом защищали «царицу» в Москве и воевали во имя освобождения дочери сандомирского воеводы из русского плена, а еще позже были готовы разменять ее в Тушине на деньги самозванца или короля.

Сама Марина никого не казнила и не грабила. Даже наоборот, спасала от гибели. Она много размышляла о своем долге (как она его понимала) и следовала внушенным ей с детства христианским добродетелям. Ненависть к ней современников и потомков во многом несправедлива. Эта ненависть основана не на ее личных качествах, а на чем-то другом – на неприятии чужой гордыни, на нарушении привычных устоев. Но все ее преступления лишь воображаемые, а упреки в недостойном поведении не выдерживают критики. Ей нечего приписать, кроме того, что она попыталась занять место в русской истории.

От Самбора до Калуги ее путь прослеживается лишь пунктиром. О дороге же от Коломны до Астрахани можно с уверенностью сказать только одно: это было падение. Вообще, весь ее путь, так ярко начинавшийся в Кракове в обществе короля Сигизмунда III, королевны Анны, канцлера Льва Сапеги, нунция Клавдия Рангони и кардинала Бернарда Мацеевского, напутствовавших ее перед отъездом в Москву, завершался ужасно и поучительно в астраханских степях в окружении каких-то Трени Уса, Верзиги, Истомы Железное Копыто, Борова и Лысого – атаманов волжских казаков. Она пала в самую бездну, в пучину. В этот момент она и ведет себя как загнанный человек, не сдерживая эмоций: рвет зубами на клочки грамоты, запрещает ненавистный колокольный звон, в котором ей чудится всполох московского бунта 17 мая 1606 года, убившего ее надежды. Все, что придумывала себе Марина Мнишек о России и о себе как русской «царице», разбилось о непонимание традиционного в своих основаниях московского общества. Слишком рано она пришла в русскую жизнь, слишком экзотическим цветком оказалась в ней. Поистине «розой в снегах».

Не случайно спустя столетия возникнет перекличка с ее судьбой у ее тезки и «наследницы» по линии страшной ломки судьбы – Марины Цветаевой. «Если бы я писала ее историю, – говорила она, -…то написала бы себя – любящую и себя – мать». Ничего подобного о любой другой русской царице XVII века сказать невозможно.