Марина Мнишек

Смертельная опасность миновала только тогда, когда в ход мятежа вмешались бояре, начавшие наводить порядок в Кремле. Они взяли Марину и ее свиту под охрану. Бояре сохранили царицыны драгоценности и вещи (то, что не досталось грабителям) и отправили все ее имущество в казну за своими печатями.

Убийство собственного царя, венчанного на царство, – дело для Москвы неслыханное и, конечно, постыдное. Русским дипломатам, отправленным вскоре в Речь Посполитую, предписывалось так отвечать на вопрос об убийстве царя Дмитрия Ивановича: «его за… злые богомерские дела, осудя истинным судом, всенародное множество Московского государства убили» [147]. В действиях «мира» проявлялся, как считалось, глас Божий. Но кто мог поручиться, что цареубийство произошло не одним лишь человеческим «хотением»? Это в Кракове можно было убеждать короля в том, что состоялся «истинный суд», дома в такую версию все равно бы никто не поверил.

Даже убедить людей в том, что убит именно царь, оказалось непросто. Немало находилось и таких, кто верил, что Дмитрий Иванович и на этот раз мог чудесно спастись. Из Москвы бежали ближайшие сторонники Лжедмитрия I, такие как Михаил Молчанов, сумевший в суматохе мятежа, по некоторым свидетельствам, увезти с собой в Речь Посполитую даже царские регалии. Не случайно народ в песне так отзывался о Марине Мнишек:

Да и эта Маришка, дочь Юрьевна,
Обернулась из окошка сорокою.

В те времена вполне могли поверить в подобное колдовство.

Чтобы пресечь возможные толки, нагие тела царя Дмитрия Ивановича и Петра Басманова на три дня были выставлены для всеобщего обозрения за кремлевскими воротами «среди рынка» (то есть на нынешней Красной площади), или, как уточняет автор «Нового летописца», «на Пожаре» – месте обычного исполнения казней. Немало москвичей приходило взглянуть на эту страшную картину. По свидетельству польских послов, на небольшом «столе» лежало распластанное, простреленное и посеченное саблями тело самозванца, которого приволокли за ноги из Кремля «всему народу на показание». Под столом поместили другой «столик, или лавку», на которую, для большего сходства с дохлым псом, бросили тело Петра Басманова – причем таким образом, что свешивавшиеся ноги самозванца касались тела его убитого боярина и слуги. На грудь бывшего «царя Дмитрия» была положена уродливая маска (вероятно, что-то из реквизита, привезенного польскими музыкантами, веселившими гостей на царской свадьбе). Народу же говорили другое: смотрите, «это он у себя в покоях вместо образов держал, вот что у него было Богом», а иконы якобы хранил у себя под ложем. В уста самозванца срамным символом была «воткнута» простая дудка.

Ненависть к самозваному царю была столь сильна, что все три дня – субботу, воскресенье и понедельник – продолжалось глумление над телом: толпа пинала, тыкала, таскала его по земле и норовила выколоть глаза. Польские послы Николай Олесницкий и Александр Госевский, сообщившие все эти детали, не удержались от злорадного заключения: «Так обращались с тем, кто себя называл непобедимым» [148].

Смерть Лжедмитрия I тоже связали с колдовством. В ночь убийства «расстриги» ударили небывалые холода, которые держались восемь дней. Как писал Жак Маржерет, этот холод «погубил все хлеба, деревья и даже траву на полях». Тело самозванца первоначально было погребено «за городом у большой дороги» – видимо, там, где обычно хоронили убитых, умерших без покаяния и неизвестных лиц. Тело Петра Басманова, напротив, разрешили похоронить «в церкви Николы Мокрого» – рядом с могилами его предков. Однако необычайные холода, стоявшие все это время, натолкнули москвичей на мысль о том, что тело убитого самозванца обладает каким-то магическим влиянием и именно с этим связаны ужасный «хлад и мраз». Тело откопали и предали огню. Автор «Нового летописца» засвидетельствовал финаль ный акт глумления над мертвым «Ростригою»: «Везоша его на Котел и его сожгоша» [149]. Так в пепел и прах превратилась жизнь того, в ком, по признанию Жака Маржерета, «светилось некое величие, которое нельзя выразить словами» [150].